Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
— Денег много! — воскликнул он с удовлетворением, хлопая Эгу по колену. — А это, друг мой, что бы там ни говорили, всегда хорошее утешение от всех бед.
— По крайней мере от многих бед.
Вернувшись в «Букетик», Эга почувствовал глубокую печаль при мысли, что веселый и гостеприимный очаг, который пылал здесь, потух навсегда. В прихожей шаги его прозвучали гулко, словно дом уже был необитаем. В воздухе еще плавал еле уловимый запах ладана и карболовой кислоты. Коридор был тускло освещен одной-единственной лампой.
— Тут уже бродит дух разрушения, Виласа.
— Несмотря на дух, здесь пока еще довольно уютно! — возразил управляющий, окидывая взглядом обивку, ковры и диваны и растирая руки, окоченевшие на вечернем холоде.
Они вошли в кабинет Афонсо и немного посидели там, греясь у камина. Часы в стиле Людовика XV пробили наконец девять часов, серебряная мелодия менуэта прозвенела и смолкла. Виласа принялся за работу. Эга сказал, что пойдет к себе, ему тоже надо разобрать бумаги и навести порядок после двух лет холостяцкой жизни…
Эга поднялся в свою комнату. И не успел поставить подсвечник на комод, как вдруг в тишине коридора послышался протяжный, заунывный, бесконечно печальный стон. От ужаса у Эги зашевелились волосы на голове. Кто-то ползал и стонал в темноте на половине Афонсо да Майа! Наконец Эга опомнился: в доме никто еще не спит и полно слуг — чего он так испугался! И Эга вышел в коридор, сжимая дрожащей рукой подсвечник.
Это был кот! Преподобный Бонифасио царапал дверь спальни Афонсо и душераздирающе мяукал. Эга оттащил кота от двери. Бедный Бонифасио, толстый и медлительный, отошел, волоча по полу пышный хвост, но тут же вновь кинулся на дверь и, пугая Эгу, стал тереться о его ноги, а потом вновь испустил пронзительный, тоскливый вопль, полный человеческой муки, — он оплакивал хозяина, который всегда гладил его, держа на коленях, а теперь исчез навсегда.
Эга побежал в кабинет и попросил Виласу остаться ночевать в «Букетике». Управляющий согласился; бедное животное — и оно оплакивает свою утрату. Разложив на столе бумаги, Виласа сел поближе к угасающему камину. И, глядя на все еще бледного Эгу, который занял на софе бывшее место дона Диого, произнес раздельно и внушительно:
— Три года назад, когда сеньор Афонсо поручил мне начать здесь работы, я ему напомнил, что, по старинной легенде, стены «Букетика» всегда были роковыми для всех Майа. Сеньор Афонсо посмеялся над моими словами… И все же, увы, эти стены оказались роковыми!
На следующий день, взяв бумаги Марии Монфорте и деньги в аккредитивах и фунтах, переданные ему Виласой у дверей Португальского банка, Эга с сильно бьющимся сердцем, но исполненный решимости проявить выдержку и спокойствие при любом взрыве страстей поднялся в бельэтаж дома на улице Святого Франциска. Домингос, в черном галстуке, на цыпочках прошел вперед и отвел портьеру перед входом в гостиную. Едва Эга успел поставить ящичек из-под сигар с бумагами Марии Монфорте на софу, как вошла Мария Эдуарда, бледная, вся в черном, и протянула ему обе руки.
— Что Карлос?
— Вы сами понимаете, в такие минуты… Это было ужасно, так неожиданно… — промямлил Эга.
В глубоких глазах Марии задрожали слезинки. Она не была знакома с сеньором Афонсо да Майа, даже никогда его не видела. Но это и ее горе, ведь она хорошо понимает, как должен страдать Карлос… Он так нежно любил деда!
— Это случилось внезапно, да?
Эга начал пространно описывать смерть Афонсо. Поблагодарил за венок. Рассказал о стонах и муках бедного Бонифасио…
— А что Карлос? — повторила она.
— Карлос уехал в Санта-Олавию, сеньора.
Она сжала руки в горестном изумлении. В Санта-Олавию! И не написал ей ни слова?.. Мария еще больше побледнела от страха перед столь поспешным отъездом, напоминающим бегство. Наконец промолвила со смирением и доверием, которых не испытывала:
— Да, в такие печальные дни поневоле забываешь обо всем…
Две слезы медленно покатились по ее щекам. При виде ее горя, такого смиренного и тихого, Эга растерялся. С минуту он дрожащими пальцами поглаживал усы и молча смотрел на плачущую Марию. Потом встал, отошел к окну, вернулся и горестно развел руками:
— Увы, сеньора, случилось еще одно ужасное событие, еще одно! Мы пережили страшные дни! Дни скорби и терзаний…
— Еще одно событие?!. — Она ждала, глядя на Эгу широко открытыми глазами, сердце ее замерло.
Эга глубоко вздохнул:
— Вы помните некоего Гимараэнса, который живет в Париже, дядю Дамазо?
Испуганная Мария медленно кивнула.
— Гимараэнс хорошо знал вашу мать, не правда ли?
Она молча повторила кивок. Однако у несчастного Эги слова не шли с языка и на бледном лице застыла страдальческая гримаса; в замешательстве он забормотал:
— Я говорю об этом, дорогая сеньора, по просьбе Карлоса… Одному богу известно, как мне тяжело!.. Это ужасно, я не знаю, с чего начать…
Она сжала руки в мольбе и тревоге:
— Ради бога, говорите!
Но тут край портьеры откинулся и в гостиную вошла Роза с куклой на руках; рядом бежала Ниниш. Мать нетерпеливо крикнула ей:
— Выйди отсюда! Оставь меня!
Девочка в страхе остановилась, ее красивые глаза сразу наполнились слезами. Портьера опустилась, из коридора донесся громкий обиженный плач.
Эга желал лишь одного: как можно скорее покончить с поручением Карлоса.
— Вы знаете почерк вашей матери, не правда ли?.. Так вот, я принес ее письмо, адресованное вам… Этот документ хранился у Гимараэнса вместе с другими бумагами, которые ваша матушка отдала ему в семьдесят первом году, накануне войны… Он хранил их до сих пор, хотел передать вам, но не знал, где вы живете. А недавно он случайно увидел вас в экипаже со мной и Карлосом напротив модного магазина, когда мы ехали из «Берлоги». Гимараэнс тотчас обратился к поверенному в делах семейства Майа и вручил ему эти бумаги, с тем чтобы он передал их вам… И с первых же слов, к нашему великому изумлению, стало ясно, что вы родственница Карлоса, причем очень близкая…
Он выпалил все эти слова скороговоркой, почти на одном дыхании, отчаянно жестикулируя. Она плохо понимала и, охваченная неясным ужасом, была бледна как полотно. Чуть слышно она прошептала: «Но…» И снова умолкла, не сводя изумленных глаз с Эги, который теперь склонился над софой и дрожащими руками развязывал ящичек из-под сигар. Наконец он вынул из него одну бумагу и снова стал поспешно сыпать словами, словно на бегу:
— Ваша мать вам никогда не говорила об этом… По очень серьезной причине… Она бежала из Лиссабона, бежала от своего мужа… Я говорю об этом грубо и прямо, простите меня, но в такую минуту не подобает выражаться обиняками… Вот это письмо! Вы узнаете почерк вашей матери? Это ее рука, не правда ли?
— Да! — воскликнула Мария и потянулась к бумаге.
— Простите! — крикнул Эга, резко отдергивая письмо. — Я человек посторонний! Вы ознакомитесь с тем, что здесь написано, только после моего ухода.
Эга поступил так по наитию, избавляя себя от необходимости быть свидетелем ее потрясения, когда она обо всем узнает. И он продолжал настаивать на своем. Он оставит ей все эти бумаги, они принадлежали ее матери. Она прочтет их, когда он уйдет, узнает всю жестокую правду… Затем он извлек из кармана две толстые пачки денег, конверт с аккредитивом на парижский банк и положил все это на стол вместе с письмом Марии Монфорте.
— Еще два слова. Карлос полагает, что вам следует теперь же уехать в Париж. Вы и ваша дочь имеете право на часть состояния, которым владеет семейство Майа, ибо вы и она принадлежите к этому семейству… В этом конверте аккредитив на парижский банк — на ближайшие расходы… Поверенный Карлоса уже заказал для вас вагон-салон. Когда вы назначите день отъезда, прошу вас, дайте мне знать, я приду на вокзал… Кажется, все. А теперь я должен вас оставить…
Эга быстро схватил шляпу и дотронулся до бессильно упавшей, холодной руки Марии:
— Такова воля рока! Вы молоды, вас многое еще ждет впереди, у вас есть дочь — ваше главное утешение… Не знаю, что еще вам сказать!
Он глубоко вздохнул и поцеловал ей руку; она не отняла руки, не произнесла ни слова; близкая к обмороку, она стояла перед ним в трауре, прямая, бледная, как мраморное изваяние. Эга убежал.
— На телеграф! — крикнул он кучеру.
И только на улице Золота пришел в себя, снял шляпу, перевел дух. И повторил про себя все слова утешения, которые мог бы сказать Марии Эдуарде: она молода и красива; грех ее был неосознанным; время успокоит любую боль; взамен своей утраты она обрела почетное родство, значительное состояние; она станет жить в Париже, гостеприимном городе, где ее прекрасные глаза и тысячефранковые билеты обеспечат ей всеобщее поклонение…
— Положение красивой богатой вдовы, — сказал наконец Эга вслух. — В жизни бывает много хуже.
