Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
— Очень вам благодарен, — пробормотал Карлос.
Эга в шлепанцах проводил сеньора доктора Азеведо до калитки.
Карлос остался возле деда; слезы больше не катились по его лицу, теперь он словно окаменел, потрясенный таким внезапным концом! Перед его мысленным взором сменяли друг друга картины: вот дед, живой и крепкий, курит трубку у камина, вот поливает утром розовые кусты — и каждая из этих картин лишь увеличивала боль и мрак в его душе… Ах, как бы он хотел умереть здесь, рядом с дедом, упасть, как он, головой на каменный стол и без усилий, без сожалений о жизни обрести вечный покой. Солнечный луч, пробившись сквозь густую крону кедра, упал на мертвое лицо Афонсо. Птицы, напуганные было человеческими голосами, снова защебетали в тишине. Эга подошел к Карлосу, тронул его за плечо:
— Надо перенести его наверх.
Карлос поцеловал свисавшую со стола холодную руку. Медленно и осторожно поднял старика; губы Карлоса дрожали. Батиста подбежал помочь; Эга, путаясь в полах длинного халата, поддерживал ноги Афонсо. Через сад, через залитую солнцем террасу, через кабинет, где перед горящим камином деда ждало его кресло, его несли в тишине, нарушаемой лишь шагами слуг, забегавших вперед, чтобы открыть двери, и приходивших на помощь, когда Карлос и Эга слабели под тяжестью грузного тела. Экономка уже ждала в спальне Афонсо, расстелив шелковое покрывало на простой железной кровати без полога. Туда его и положили, на светло-зеленые ветви, вышитые на голубом шелке.
Эга зажег две свечи в серебряных подсвечниках; экономка, преклонив колена возле покойного, перебирала четки; а месье Антуан, с белым поварским колпаком в руке, остался у дверей рядом с принесенной им корзиной камелий и оранжерейных пальмовых ветвей. Карлос, шагая по комнате и сотрясаясь в рыданиях, каждую минуту подходил к старику в последней нелепой надежде и щупал ему пульс или прикладывал ухо к груди. В домашнем бархатном сюртуке и грубых белых ботинках, Афонсо, застывший на узком ложе, казался теперь еще более могучим и рослым; коротко подстриженные седые волосы и длинная спутанная борода оттеняли пожелтевшее, словно выточенное из старой слоновой кости лицо, на котором морщины затвердели, как проведенные резцом борозды; сморщенные веки с белыми ресницами были сомкнуты спокойно и безмятежно, как у человека, обретшего наконец желанный покой; когда его клали на постель, одна его рука осталась лежать ладонью на сердце — простая и естественная поза для того, чье сердце вместило так много!
Карлос исходил мукой при виде этого скорбного зрелища. Его отчаяние было безмерным оттого, что дед ушел навсегда, не простившись с ним, не сказав ему доброго слова. Ничего! Только тот ужасный тоскующий взгляд, когда он ночью шел мимо него с горящей свечой в руке. Уже тогда он шел навстречу своей смерти. Дед знал все, оттого и умер!
Подошел Эта и жестом указал, в каком они виде: он — в халате, Карлос — в пальто поверх ночной рубашки.
— Надо пойти одеться.
— Да, пойдем, — кивнул Карлос.
Но не тронулся с места. Эга мягко потянул его за руку. Карлос повлекся за ним, как сомнамбула, медленно вытирая платком лоб и бороду. И в коридоре вдруг заломил в отчаянии руки и снова зарыдал, изливая мучительное чувство своей вины:
— Эга, милый Эга! Дедушка видел меня сегодня утром, когда я вернулся домой! Прошел мимо и ничего мне не сказал… Он знал все, это. его и убило!..
Эга увел его, стал утешать, доказывать, что Карлос ошибается. Зачем так думать! Афонсо было уже почти восемьдесят лет, и он страдал болезнью сердца… Сколько раз они со страхом говорили об этом после его возвращения из Санта-Олавии! Бессмысленно теперь усугублять свое несчастье подобными предположениями!
Опустив глаза, Карлос медленно прошептал, словно про себя:
— Нет! Как ни странно, это не делает меня более несчастным! В этом я вижу мою кару… И я хочу, чтоб это было моей карой… Я чувствую себя совсем крошечным и ничтожным перед тем, кто меня так покарал. Сегодня утром я задумал убить себя. Но теперь — нет! Моя кара — жить, будучи мертвым… И мучает меня только то, что он не сказал мне «прощай»!
И снова из глаз его полились слезы, но уже тихие, унимающие боль. Эга, как ребенка, повел его в спальню. Усадил на софу и оставил там: Карлос, держа у глаз платок, непрерывно плакал тихими слезами, которые облегчали ему сердце и смывали с него ужасные, мучительные тревоги, душившие его в последние дни.
В полдень Эга одевался у себя наверху, когда в его комнату, простирая к нему руки, ворвался Виласа:
— Как это случилось? Как?
Батиста послал за ним лакея, но тот мало что мог рассказать. Только что внизу Карлос, бедняга, обнял его, заливаясь слезами, и не мог говорить, попросил подняться к Эге… И вот он здесь.
— Но как это случилось? Так внезапно!..
Эга коротко рассказал, как Афонсо утром нашли в саду у каменного стола. Послали за доктором Азеведо, но все уже было кончено!
Виласа схватился за голову:
— Как страшно! Вы подумайте, друг мой! Его убила эта женщина, она появилась здесь и убила его! Он не смог оправиться от этого потрясения и больше уже никогда не был прежним Афонсо. Никогда! Вот так!
Рассеянно брызгая одеколоном на платок, Эга ответил:
— Да, пожалуй; потрясение, и прожитые восемьдесят лет, и нежелание заботиться о себе, и болезнь сердца.
Поговорили о похоронах: они должны быть простыми, как и подобает столь простому человеку. До того как тело будет перевезено в Санта-Олавию, можно будет поместить его в фамильном склепе маркиза.
Виласа в раздумье почесал подбородок:
— У меня тоже есть склеп. Его велел построить для моего отца сам сеньор Афонсо да Майа, прими, господь, его душу… Я думаю, что тело прекрасно пролежит там несколько дней. Тогда не придется никого просить, а для меня это была бы большая честь…
Эга согласился. Потом обсудили все остальное: оповещения, час похорон, доставку гроба. Наконец Виласа, взглянув на часы, со вздохом встал:
— Что ж, отправлюсь выполнять мои скорбные обязанности! И потом вернусь сюда: хочу взглянуть на него в последний раз, когда его обрядят. Кто мог подумать! Еще позавчера я играл с ним в карты… И выиграл у бедняги три мильрейса!
Слезы подступили у него к горлу, и он выбежал из комнаты, прижимая к глазам платок.
Когда Эга сошел вниз, Карлос в полном трауре сидел за бюро, перед ним лежал чистый лист бумаги. Он тотчас встал и бросил перо.
— Не могу!.. Напиши ей ты, в двух словах.
Эга молча взял перо и написал короткую записку. Она гласила: «Дорогая сеньора! Сегодня утром сеньор Афонсо да Майа скоропостижно скончался от апоплексического удара. В столь скорбную минуту Карлос не в силах писать сам и просит меня сообщить вам эту печальную весть. Примите и проч.». Читать записку Карлосу Эга не стал. Батиста принес на подносе завтрак, и Эга попросил его послать лакея отнести письмо на улицу Святого Франциска. Батиста шепнул Эге:
— Надо бы не забыть о траурных ливреях для слуг…
— Сеньор Виласа распорядится.
Наскоро выпили чаю, поставив поднос на бюро. Потом Эга написал записку дону Диого и Секейре, самым старым друзьям Афонсо; в два часа доставили гроб, и можно было одевать покойника. Карлос не пожелал, чтобы к телу деда прикасались чужие руки. Он и Эга с помощью Батисты, скрепясь душой во имя долга, обмыли тело, одели и положили в огромный дубовый гроб, обитый светлым атласом, куда Карлос положил и портрет бабушки Руна. Днем с помощью Виласы, вернувшегося «взглянуть в последний раз на хозяина», спустили гроб в кабинет Афонсо, где Эга не стал ничего менять, и, лишенный траурного убранства, кабинет с алым штофом, резными этажерками и письменным столом черного дерева, загроможденным книгами, сохранил строгую атмосферу любознательности и покоя. Для гроба внесли и сдвинули два больших стола и покрыли их хранившейся в доме черной бархатной скатертью с шитым золотом гербом. Наверху рубенсовский Христос раскинул руки на кресте в багровых лучах заката. По бокам гроба горели двенадцать свечей в серебряных подсвечниках. Большие ветви оранжерейных пальм скрещивались у изголовья, среди букетов камелий. Эга сжег немного ладана в двух бронзовых курильницах.
Вечером пришел дон Диого, один из двух самых старых друзей Афонсо, торжественный, во фраке. Ухватившись за Эгу, он в испуге взирал на гроб и смог лишь произнести: «А ведь он на семь месяцев моложе меня!» Маркиз пришел поздно, закутанный в пледы, с большой корзиной цветов. Крафт и Кружес, ничего не знавшие о печальном событии, встретились по дороге к «Букетику» и были крайне удивлены, найдя ворота дома запертыми. Последним пришел Секейра — он весь день провел у себя в поместье; старик обнял Карлоса, затем, в растерянности, Крафта; он был совсем убит, в налитых кровью глазах стояли слезы, он бормотал: «Ну вот, мой старый друг Афонсо ушел. Теперь очередь за мной…»
