Томас Вулф - Паутина и скала
Весне — веселье и пляски, сверкание юных тел в серебристой воде, преследование, захват, соперничество.
Лету — сражение, быстрые, сильные удары, победу без жалости или несправедливости, поражению без покорности.
Потом октябрю они приносили все зерна своей мудрости, плоды зрелых размышлений. Их спокойные глаза видели то немногое, что сохранилось — море, горы, небо, — и они вместе гуляли, разговаривали со спокойными жестами о человеческой участи. Наслаждались истиной и красотой, лежали вместе на жестких матах и пировали вином, маслинами, коркой хлеба.
Так что же, это ответ? Джордж тряс головой и отгонял видение. Ничего подобного. Ответа не существовало. Если такие люди жили на свете, их касались все наши несчастья, все безумие, горе, неистовство, какие могут быть ведомы человеку. Страдание, исступление разума мучило их точно так же, как и нас, и сквозь все времена, сквозь краткие мгновения всех человеческих жизней текла эта река, мрачная, бесконечная, непостижимая.
Тут снова червь принимался высасывать его жизнь, нож вонзался в сердце и поворачивался, и внезапно Джордж становился бездумным, опустошенным, бессильным.
Таким вот застала его Эстер в тот полдень.
Джордж сидел на постели, погрузившись в угрюмую, тупую, свинцовую апатию, и не поднялся навстречу ей, не произнес ни слова. Эстер решила вывести его из этого состояния, рассказав в своей бодрой, веселой манере о спектакле, который видела накануне вечером. Поведала ему обо всем, какие актеры были заняты, как они играли, как их воспринимали зрители. Изложив во всех подробностях, что происходило в театре, она не сдержалась и беспечно выпалила, что спектакль был блестящий, замечательный, великолепный.
Эти простые для ее изощренного языка слова неожиданно привели Джорджа в ярость.
— О, блестящий! О, замечательный! О, великолепный! — прорычал он, злобно передразнивая Эстер. — Господи! Вы все с ума меня сведете своей манерой выражаться! — И опять погрузился в угрюмое молчание.
Эстер легким шагом расхаживала по комнате, но тут резко повернулась к нему, ее румяные щеки стали малиновыми от внезапного гнева.
— Вы все! Вы все! — громко, возмущенно выкрикнула она. — Господи, что это с тобой? С кем ты говоришь? Я не все! Я не все! — произнесла она дрожащим от обиды голосом. — Не понимаю, о ком ты ведешь речь!
— Понимаешь! — пробормотал Джордж угрюмо, устало. — Обо всей вашей своре! Вы все одинаковы! Ты одна из них!
— Одна из кого? — вскипела Эстер. — Я не из кого-то — я это я! Ты все время несешь бессмыслицу! Ненавидишь весь мир, всех бранишь, оскорбляешь! Большей частью не отдаешь себе отчета в том, что говоришь. Вы все! Вечно обращаешься ко мне «вы все», — произнесла она злобно, — когда сам не знаешь, кого имеешь в виду!
— Знаю! — хмуро ответил Джордж. — Всю вашу треклятую свору — вот кого!
— Какую? Какую? — воскликнула она с мучительным, раздраженным смехом. — Господи! Бормочешь все время одну и ту же бессмыслицу!
— Всю вашу треклятую свору еврейских и христианских эстетов-миллионеров! С вашей пустой болтовней: «Видели это?» «Читали то?» — с вашим суесловием о книгах, пьесах и картинах, стенаниями об искусстве, о красоте, о том, что только ради них и живете, хотя на все это вам наплевать, вам просто нужно быть в курсе! Воротит меня от вас! — от всей вашей треклятой своры с вашими шуточками о педиках и лесбиянках, вашими книгами, пьесами и африканскими скульптурами! — сдавленно заговорил он с поразительной непоследовательностью. — Да. Вы блестяще разбираетесь в искусстве, разве не так? Вам же приходится читать журналы, узнавать оттуда, что вам должно нравиться — и вы забудете о своих словах, измените мнение, через полминуты охаете то, что хвалили, если обнаружите, что ваша гнусная свора держится иного мнения!.. Любители и покровители искусства! — произнес он с яростным, дрожащим смехом. — Господи Боже! К этому и должно было прийти!
— Прийти к этому! К чему? Жалкий дурачок, ты несешь бессмыслицу, как помешанный.
— К тому, что талантливый человек — настоящий художник — истинный поэт — должен быть доведен до смерти…
— Что за ерунда?
— …злобой и ядом этих обезьян-миллионеров, ничего не смыслящих в искусстве, и их распутных жен! «О, как мы любим искусство! — глумливо произнес Джордж. — Я так интересуюсь вашим творчеством. Я знаю, вам есть, что сказать, — и вы нам о-о-очень нужны, — еле слышно прошептал он, — не заглянете ли ко мне в четверг на чашку чая? Я совершенно одна-а…». Суки! Грязные суки! — внезапно заревел он, как обезумевший бык, а потом снова перешел на тон жалобного, соблазнительного приглашения: «…и мы сможем долго, мило побеседовать. Я так хочу поговорить с вами! Уверена, вы меня не разочаруете». Ах, грязная свинья! И ты, ты, ты! — тяжело дыша, произнес он. — Это твоя свора! И твоя игра тоже, да? — Голос его перешел на шепот обессиленной ненависти, в тишине раздавалось его тяжелое дыхание.
Эстер с минуту не отвечала. Она молча, грустно смотрела на него, покачивая головой с жалостью и презрением.
— Послушай! — сказала она наконец. Джордж угрюмо отвернулся от нее, но она схватила его за руку, повернула к себе и резко заговорила властным тоном: — Слушай, жалкий дурачок! Я тебе кое-что скажу! Объясню, что с тобой неладно! Ты всех бранишь и оскорбляешь, думаешь, все ополчились против тебя и стремятся причинить тебе зло. Что все ночей не спят, думая, как бы тебя сокрушить. Думаешь, все строят заговоры, чтобы помешать твоему успеху. Так вот, слушай, — спокойно продолжала она. — Того, что ты воображаешь, не существует. Этого демона создал ты сам! Джордж, посмотри на меня! — резко обратилась к нему Эстер. — Что бы ты ни говорил, я правдива, и клянусь тебе, что все это существует только в твоем воображении. Люди, которых ты бранишь и оскорбляешь, никогда не питали к тебе ненависти, не желают тебе никакого зла.
— О, — произнес Джордж со свирепым сарказмом, — надо полагать, они меня любят! Только и думают, как бы сделать мне добро!
— Нет, — сказал она. — У них к тебе нет ни любви, ни ненависти. Большинство из них и не слышало о тебе. Они не желают тебе ни добра, ни зла. — Умолкла, печально глядя на него. Затем продолжала: — Но могу сказать тебе вот что — даже если бы они тебя знали, все было бы не так, как ты думаешь. Люди вовсе не такие. Ради Бога, — воскликнула она с чувством, — не черни себе разум, не коверкай жизнь гнусными, отвратительными мыслями, что это не так! Пытайся иметь немного веры и разума, думая о людях! Они совсем не такие, как тебе кажется! Никто не желает тебе зла!
Джордж угрюмо, тупо поглядел на Эстер. Безумие снова покинуло его, и теперь он смотрел на нее устало, испытывая стыд и сильное отвращение к себе.
— Знаю, что не такие, — уныло произнес он. — Знаю. И браню их, потому что сознаю свою никчемность… О, я даже не могу передать тебе! — сказал он с каким-то отчаянным, недоуменным внезапным жестом. — Не могу передать тебе, что со мной! Но не то, что ты думаешь. У меня нет ненависти ко всем, как тебе кажется, — несмотря на все мои слова. Ненавижу я только себя. Эстер, скажи, ради Бога, что со мной случилось? Что происходит с моей жизнью? Раньше у меня была сила двадцати человек. Я любил жизнь, обладал энергией и мужеством делать все. Работал, читал, путешествовал с энергией большой динамо-машины. Хотел поглотить всю землю, насытиться всеми книгами, людьми, странами на свете. Хотел знать жизнь всех людей, побывать повсюду, увидеть и понять все, как великий поэт. Ходил, слонялся по улицам, поглощая все, что люди делали и говорили, с какой-то неистовой, неутолимой жаждой. Все пело мне о славе и торжестве, и я был уверен, что обладаю силами и талантом сделать все, что хочу. Я хотел блаженства, любви, славы и не сомневался, что смогу их добиться. И хотел сделать прекрасную работу, добиться успеха в жизни, расти и добиваться в работе все лучших результатов. Хотел быть великим человеком. Почему я должен стыдиться говорить, что хотел быть великим, а не маленьким, жалким, серым?.. А теперь все это ушло. Я ненавижу свою жизнь и все, что вижу вокруг. Господи! Если бы я прожил жизнь, был старым, изнуренным, не получившим от жизни того, что хотел, я мог бы понять причину! — неистово выкрикнул Джордж. — Но мне всего двадцать семь — и я уже изнурен! Господи! Быть изнуренным стариком в двадцать семь лет! — проревел он и принялся колотить кулаками по стене.
— О, изнурен! Изнурен, как же! — сказала Эстер с возмущенным смешком. — Оно и видно! Изнурил меня, ты хочешь сказать. Изнуряешь всех своими метаниями. Изнуряешь себя, колотясь головой о стену! Но — изнурен! Ты так же изнурен, как Гуд зон!
— Не надо — ради Бога, не надо! — яростно произнес Джордж сдавленным голосом, вытянув руку в жесте, выражающем раздражение и досаду. — Не льсти мне. Послушай! Я говорю правду! Я уже не тот, что раньше. Я утратил былые уверенность и надежду. У меня нет прежних уверенности и силы. Черт побери, женщина, неужели тебе не ясно? — яростно спросил он. — Неужели не видишь сама? Неужели не понимаешь, что я утратил свой возглас? — выкрикнул он, ударя себя в грудь и сверкая на нее глаза ми в безумной ярости. — Не знаешь, что я полгода уже не издавал возгласа?
