Жюль Ромэн - Шестое октября

А Кланрикар, несмотря ни на что, продолжает испытывать своего рода умственный комфорт, безопасность, начинающиеся для него, едва лишь он проникает в зону существования Сампэйра. Но еще только каких-нибудь полчаса будет продолжаться это блаженное состояние, замечать которое мешает ему, впрочем, слишком сильное волнение. И Кланрикар унесет отсюда на весь день запас мрачных мыслей. Больше всего он тем удручен, что Сампэйр, по-видимому, допускает катастрофу как следствие целого ряда геометрически простых обстоятельств. Раньше, когда он заводил речь о таких опасностях, Сампэйр всякий раз принимал в соображение целый мир кипучих и противоречивых сил, из которых иные, не будучи силами абсолютно духовного порядка, все же могут быть руководимы и направляемы разумом, а другие самой своей неопределенностью и непомерной мощью образуют препятствие для произвола власть имущих.

Помолчав, он говорит:

— Но разве такой взгляд на события не принадлежит к числу тех концепций, которыми ошибочно увлекаются, как вы нам часто повторяли, правители и дипломаты?…

— Да, и к числу тех, над которыми я в вашем присутствии не раз смеялся, объясняя вам, как они искусственны и поверхностны. «Франция желает», «Австрия разочарована», «Россия полагает, что»… Да, когда представляешь себе сто тридцать миллионов мужиков и напомаженного господина, объявляющего, что «Россия полагает» то-то… о, я в основном не изменил своего мнения. Но у меня возникает вопрос, не занимают ли правители и дипломаты такого положения в совокупности человеческих механизмов, — понимаете? — что в известные моменты, всего лишь играя друг с другом по маленькой в свои специальные игры, они ухитряются разнуздывать чудовищные силы, совершенно несоразмерные с их ничтожными личностями, с их незаметными умами. И тогда действительно все происходит так, словно их смехотворное понимание истории правильно. Я так долго воевал со старыми историками, все сводившими к бракам королей, к прихотям их любовниц, к соперничеству министров, что задаюсь сейчас вопросом, не слишком ли далеко мы зашли, особенно — с практической точки зрения, иными словами — в том, что касается предстоящей нам борьбы. «Главное — это глубокие движения человечества, участь масс, подчиненность цивилизации законам вековой эволюции…» Все это очень мило, но я думал эти дни о том молодце, который сторожит большой водосборный бак на вышке Монмартра, в двухстах метрах от моего дома. Это, вероятно, скромнейший малый, и зарабатывает он, должно быть, пять франков в день. Но в его власти, никого не спросясь, напустить на нас различные бедствия… Я не знаю точно — какие, это надо было бы узнать на месте: наводнение, отравление шестисот тысяч парижан, тифозную эпидемию. И представьте себе, что он бьется об заклад со своими товарищами, сторожащими баки в Монсури и Бельвиле: кто потопит или отравит больше парижан? Вообразите, что это у них стало вопросом престижа. Этим я хочу дать вам вот что понять, Кланрикар: значительность положения некоторых лиц. И мы про нее слишком забывали. Слишком наивно мы представляем себе, перестроив философское понимание истории, что действительность перестроилась на наш лад. Современная наша историософия может быть правильной, когда мы смотрим на историю с точки зрения Сириуса или на протяжении десяти веков, иначе говоря — когда расстояние подавляет детали. Иное дело, когда требуется знать, советует ли царь Николай в этот самый момент, или не советует сербскому королю выступить против Австрии. Я излагаю вам это очень сбивчиво оттого, что это у меня сравнительно новая идея, и она еще не продумана до конца… Если вам это больше подходит, мы слишком наивно представляем себе, — мы, демократы до мозга костей, — что демократия уже утвердилась более или менее повсюду в человечестве… Да, множество вещей уже демократизовано… пиджачная пара, рукопожатье, только не эти как раз решения, не эти жесты, вызывающие войну. И нигде. Ни даже у нас.

— Вы не хотите этим сказать, однако, что ничего нельзя поделать, что остается только голову склонить…

— Нет… нет…

— Ведь это было бы ужаснее всего. Наконец, вы ведь не утверждаете, что если бы рабочие классы во всех странах сговорились, а также люди умственного труда, те, что близки к народу, то и это не могло бы предотвратить или остановить европейскую войну. А между тем надо же вспомнить об этой гигантской силе. Сегодня утром, чтобы обрести немного мужества, я уцепился за отчет съезда Всеобщей Конфедерации Труда в Марселе. Если бы завтра же все профессиональные и социалистические организации в Европе подняли агитацию, угрожая немедленной всеобщей забастовкой, то правительства призадумались бы, согласитесь.

Сампэйр собирается ответить и, быть может, возразить (подталкиваемый своей новой идеей). Но, подняв голову, он видит встревоженное лицо Кланрикара. «Мне ли отнимать у них мужество?… Как-нибудь в другой раз, да, мы рассмотрим спокойно доводы за и против… Но теперь! Эти глаза, в которых столько благородства! Это смелое сердце, готовое на всякие жертвы! Молчи, скептик! В этом признак твоей старости, а не в том, что ты с большим трудом подбираешь слова. Как ты не видишь, что лучшее, чем ты сам обладал, ты вложил в этих молодых людей?» Вслух он сказал:

— Конечно! «Союз рабочих даст миру мир». Не думайте, что я изменил этому Евангелию. Но знаете, я думал о спорах, происходивших тут с Лолерком. Мы не всегда были правы. Мы находили его старомодным и романтичным… Вы помните одно из его излюбленных утверждений: «Если бы 17 брюмера какой-нибудь смельчак убил Бонапарта, не было бы 18 брюмера». Это как будто бессодержательно. А между тем… Массовые выступления, да, да, будущее основано на них. Но когда надо действовать в настоящем, немедленно…

— Индивидуально?

— Да, индивидуально и непосредственно.

— Но кто же выступит индивидуально? По чьему приказу? Уже и анархистов нет.

— Это верно. Последние из них служат в полиции… Мы можем только утешаться мыслью, что катастрофа, если бы на беду она разразилась, не была бы длительной.

— Вы думаете?

— Рассудите сами, Жорес утверждал это не раз, и он прав: при современном состоянии Европы конфликт нельзя будет локализовать, война почти мгновенно станет всеобщей. В эти дни мы сознаем это яснее, чем когда-либо. Ну, а всеобщая война, при тех средствах, какие она пустит в ход, при материальных жертвах, которых она потребует, и полной приостановке нормальной жизни, может ли быть продолжительной? Она пожрет сама себя в несколько недель, как пламя костра, как пожар нефтяного резервуара. Я даже не знаю, не застопорится ли гигантская военная машина при первых же поворотах колеса. Разумеется! Разве они когда-нибудь пробовали свою современную мобилизацию? Это — фантазия теоретиков, бред бюрократов. Цифры и схемы на бумаге. Никто не имеет ни малейшего представления о том, что будет происходить уже на третий день…

— А между тем, была же русско-японская война…

— Что за сравнение! Она, что бы ни говорили, имела скорее характер колониальной экспедиции. Да и то машину чуть было не заело…

Лицо у Кланрикара прояснилось. Сампэйр не вполне уверен в том, что утверждает. Но и он старается не приходить в отчаянье. И нечто в нем, быть может, представляет себе, по образцу первобытных людей, что иные слова могут заклясть судьбу.

XI

ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВАЗЭМА. ПРОБУЖДЕНИЕ И ЗАБОТЫ ЖЕРМЭНЫ БАДЕР

Юноша Вазэм поднимается по бульвару Денэн, упирающемуся в Северный вокзал. Он входит некоторой долей в отрезок толпы, движущейся равномерно в том же направлении к входным дверям вокзала, точно они засасывают его. Эта вовлеченность в движение немного раздражает Вазэма, внушает ему искушение ослушаться. К тому же у него есть много времени до отхода поезда, так много, что он себе кажется смешным. Он останавливается у газетного киоска. С завистью рассматривает кафе. Затем идет дальше, стараясь наискось перерезать поток. Доходит до угла улицы Дюнкерк. К первым движениям примешиваются другие. Люди идут с различных сторон. Вазэм делает остановку.

И вдруг его душевное состояние становится приятным и смутным. Он — во власти впечатления, которое время от времени овладевает им, приблизительно каждые два месяца. Чтобы иметь надежду его испытать, ему надо быть в очень людном месте, но не в квартале, где он живет, и не слишком близко от места, где он работает, словно родственники, хозяин и товарищи по мастерской производят на известном расстоянии действие, способное развеять чары.

Впечатление — крайне неопределенное; сначала оно сводится к тому, что он чувствует себя хорошо на улице; не только хорошо, но лучше обыкновенного. Затем возникает какое-то возбуждение. Вазэму представляется, будто мимо него проходят наполовину реальные, наполовину мнимые существа, смешавшиеся с толпой и переодетые. Их можно было бы называть счастливыми случаями, хотя Вазэм и не склонен дать им столь категорическое название. Протяни он руку в удачный момент, он ухватил бы одно из этих благожелательных привидений; или, может быть, ему достаточно было бы дать себя ухватить за руку. От этой мысли у него кружится немного голова. Он испытывает потребность еще раз остановиться. Быть может, он начинает ждать.