Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Однако в свертке был только косо отрезанный кусок хлеба и ком свежего творога. Больше ничего. Скромная трапеза для свергнутого принца в изгнании.
— Пан казав, — снова забормотал кучер. — Пан сказал, что если ты захочешь, можешь перекусить…
Алтерка бросил сверток на дно брички и посмотрел колючими глазами на кучера:
— Пан, говоришь, казав?
Кучер растерялся и даже начал в отчаянии креститься:
— Не!.. Как Бог свят… Я тебе правду скажу, паныч! Не пан Йоша, а Марфушка велела мне это передать… тебе в руки. Доброе сердце. Когда я запрягал лошадку, она ко мне подошла и попросила. Она плакала, сердечная, и просила. Тятька ее побил…
— Когда он ее побил? Ночью? Я что-то слышал…
— Всю ночь он ее бил. Тятька! У него сердце болит. Пан Йоша тоже зол на то, что ты у него в доме обидел его воспитанницу. Он ведь для нас как отец родной, пан Йоша… Так-то обстоят дела, паныч!
— Рассказывай, рассказывай!
— А что тут рассказывать?! Ты уж сам понимаешь. Ты ведь грамотный. Прокоп, сердечный, узнал. Как вернулся из поездки, сразу пронюхал. Отцовский глаз! «Где твой кокошник, — говорит, — ты, курицына дочка?..» И начал ее таскать за косы по хате. А сегодня с утра упал в ноги нашему пану: «Ты наш отец, пан Цейтлин! Вот что мне сделал твой гость. Мою Марфушку испортил!..» Пан Цейтлин — строгий. Он не стал много говорить. «Оставь, — сказал он, — Прокоп. Не ходи к нему больше, к этому гостю! Ни ты, ни твоя дочка. Не прислуживай ему! Я уж сам его обслужу!» Ну, вот он тебя и обслужил…
— Хватит уже! Молчи!.. — прикрикнул Алтерка, словно не сам только что просил кучера рассказывать. — Я уже знаю! Все знаю…
Добрых полчаса после этого кучер и седок ехали молча. Стыд Алтерки давно прошел. Как всякий ветрогон, он обладал счастливой способностью легко забывать о неприятных переживаниях. Он стряхивал их с себя, как собака воду. У него засосало под ложечкой. Отыскав у себя в ногах брошенный сверток, он медленно отломил кусочек хлеба, отщипнул малость творога. Ощутил легкую горечь крестьянского хлеба из отрубей. И ему начало казаться, что это вкус Марфушкиных слез. Доброе сердце! Только она одна о нем позаботилась, чтобы он не упал в голодный обморок по дороге. А все эти старые евреи со всей их ученостью и уважением, которые они демонстрировали ему на протяжении двух дней подряд — чего они все стоят по сравнению с добротой одной такой девушки?.. Все у них деланое. Это все книги! Книги их съели заживо!
— Эй, кучер! — вдруг закричал он. — Как тебя там зовут?.. Когда приедем в Пропойск, не смей меня отвозить к евреям. Слышишь? Не на еврейский постоялый двор, а на христианскую станцию, где останавливаются дилижансы… Слышишь? Туда!..
***
Ожидая в тот вечер дилижанса до Петербурга, Алтерка разговорился с начальником станции и узнал от него последние новости, прибывшие с почтой. Он услыхал, что верховный главнокомандующий якобинских армий во Франции, Наполеон Буонапарте, арестовал всю французскую думу — парламент, как это у них называется, и принял титул императора.
— Такой авантюрист, такой бандит! — кипятился солидный начальник станции. — Разогнать всех законных наследников французской короны и самому усесться на их место! Нет, наш император Александр не смолчит в ответ на подобную наглость. Вы еще увидите! Он не смолчит…
И Алтерка, очень мало интересовавшийся политикой, тем не менее с преувеличенной серьезностью в знак согласия покивал головой:
— Нет, наш император не смолчит…
Он подчеркнул при этом слово «наш» и оглянулся посмотреть, какое впечатление это произвело на начальника станции и на пассажиров-христиан, сидевших поблизости.
КНИГА ПЯТАЯ
ЗАКЛАНИЕ
Часть первая
НАПОЛЕОНУС МАГНУС
Глава первая
Наполеон Великий
1
Во времена террора, когда красивая креолка Жозефина Богарне еще жила в своей парижской квартире, а Наполеон был еще скромным влюбленным посетителем ее салона, он однажды, глядя в ее квартире в окно, мурлыкал свою любимую песенку: «Си ле руа м’авуа доне» — «Если бы король подарил мне Париж, свой великий город…» Внезапно подойдя к нему, очаровательная хозяйка, шурша шелковыми лентами, полунасмешливо-полузаинтересованно спросила:
— И что бы тогда было, капитан?
Услыхав этот вопрос и еще не видя, кто его задал, Наполеон резко повернулся на массивных каблуках, делавших его выше. Увидав, кто его об этом спрашивает, он побледнел как мел, однако сразу же взял себя в руки и, глядя исподлобья на мадам Богарне, коротко ответил:
— Я бы надел на вашу голову корону!
Это было в 1793 году… Жозефина тогда рассмеялась, а через минуту уже забыла, что ей сказал этот маленький капитан. Но сам Наполеон этого не забыл и сдержал слово. Через двенадцать лет он сам себя короновал, причем не опускаясь на колени, как делали все предшествовавшие ему французские короли, а стоя. Потом, своими же собственными руками, он короновал Жозефину. Она-то как раз стояла на коленях на шитой золотом пурпурной подушечке. Под грузом императорского дара Наполеона она лишь слегка склонила голову, словно большой цветок под слишком тяжелыми и частыми дождевыми каплями. А папа Пий VII, покинувший ради такой необычайной церемонии Ватикан и Рим, чего, согласно церковному закону, никак не должен был делать, стоял в растерянности. Он был не нужен. Ему осталось только поднять свои дрожащие пастырские руки и благословить две эти императорские головы, коронованные без его воли и участия…
Мадам Богарне, женщина с сомнительной репутацией, томившаяся в кармелитской тюрьме, когда Наполеон взял Тулон и сделал первый шаг к своей чудесной карьере, потерявшая мужа на гильотине и не знавшая, как ей содержать двух своих детей, выйдя на свободу, — та же самая мадам Богарне стала теперь императрицей Франции и Италии. И перед нею склонились гордые головы всех французских аристократов. Послы Англии, Австрии и далекой России снимали теперь перед нею свои украшенные перьями шляпы.
Все произошло как в сказке. Даже великолепие ее коронации, состоявшейся в старейшей церкви Парижа, было таким, что затмевало размах и помпезную роскошь самого Людовика XIV, «короля-солнце».
А Давид, самый значительный французский художник того времени, тот самый Давид, который незадолго до девятого термидора кричал столь мелодраматично с галерки в Конвенте: «О Робеспьер! Я хочу умереть вместе с тобой!», — не умер. И даже не помышлял о
