Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Есть в Петербурге институт
Пе-да-го-нический — так, кажется, зовут?..
Там упражняются в расколах и в безверии
Профессоры!
Профессора «доупражнялись». Теперь подняли голос воспитанники. Вот оно как!
Потом напишу обо всем. Передавай привет родителям, деду, Мстиславу. И, конечно, Майке. Я люблю ее. Передай.
Где она сидела,
Там лавка золотела.
Золотые подножки,
Где стоят ее ножки».
Майка порозовела. Шевельнула губами.
— Вот это кавалер! Не то, что ты.
Алесь, словно не слушая, читал дальше.
— «Она настоящая белорусская девушка. И поэтому, извини, братец, я не хотел бы для тебя опасности».
Щеки Майки стали красными.
— Что ты написал?
— Написал, что мне дорог мир и ты. Но родина мне дороже всего. И если родине моей плохо — мне тоже немило ничего, кроме родины. Не болит ничья беда, кроме ее беды. Я тут не для того, чтобы дрыгнуть ногою да сказать: я тут проездом. Я тут родился и тут надеюсь умереть.
Майка взглянула на него с уважением.
Урга и Косюнька мчались по свету. Снежно-белый и мышастая. А свет вокруг был желтый от жнивья и хрустально-синий от неба. Кое-где на последних клочках поля женщины еще воевали с колосьями. Желтые бороды горстей содрогались и безвольно ложились под серпом. И тонко-тонко, высоко, дале-еко дрожали, плакали в чистом воздухе прозрачные роднички голосов:
Перепелка, перелети поле и синее море, перепелка.
Неси вести от лихой свекровки да к родимой матке,
неси вести.
Про что, за что свекровь меня била осиновым кием,
про что, за что?
А я ль ей постельки не стлала, иль не разувала, а я ль ей?
Постель стлала: кулачок под бочок, камень под головку,
постель стлала.
Разувала в темном уголочке ольховым пруточком, разувала.
— Бедная моя, — глухим голосом произнес Алесь. — Бедная моя земля!
Жалость охватила сердце Майки. Она пристроила Косюньку к рыси Урги и нежно погладила каштановые волосы парня.
Она никогда не знала, что, когда от него ожидать. «Неожиданный, как прадед Аким», — говорил Вежа. Действительно, неожиданный, как удар молнии. И поэтому страшно привлекательный.
— Я теперь знаю, — сказал он. — Ты думаешь, ты случайно была багровой в той белой комнате? Нет, ты такая и есть.
Он смотрел на нее удивительными, совсем новыми, огромными серыми глазами. И ей вдруг стало страшно.
— И волосы лиловые... Все в мире так сложно. А мы ничего не знаем. У розы, например, голубой вечерний запах. Он звучит, как струна виолончели, когда ее коснешься в глухой комнате. А у бодяка, у чертополоха запах пестрый, шмелиный, и он совсем как басовое «до».
Непонятные глаза, кажется, видели ее до самого дна.
— А твои волосы пахнут дурманом и потому, конечно, лиловые.
Кони глотали широкий, добрый и страшный простор.
***
Толпа дворян шла подземным ходом к каменной башне Раубича. Сам пан шагал впереди с канделябром в руке. Шаги глухо звучали под серыми, словно запыленными, сводами. Вычурные черные тени бросались во все стороны на каждом повороте.
Шли в молчании, которое даже угнетало. Пятнадцать человек не хотели обмолвиться и словом.
Наконец пан Ярош сказал глухим голосом:
— Ступеньки, господа.
Начали подниматься. Потом Раубич отворил железную дверь и гурьба вышла на дневной свет, падавший сквозь зарешеченное окно в большущее подземелье с каменным полом и сводчатым потолком.
Остро шибануло в лица сладковатой серной вонью. На столах стояли колбы, реторты, пылал в чугунах огонь. Легкий дымок тянулся в вытяжной колпак.
Четыре человека поднялись со своих мест, когда толпа втянулась в подземелье. Смотрели, словно ожидая, настороженно и недобро. Суконные плащи. Бледные, словно фарфоровые, лица людей, редко видевшие солнце. Бледные, как ростки картошки в погребе.
— Спокойно, господа, — сказал им Раубич. — Это свои. Обратился к гостям:
— Надеюсь, фамилий вы не спросите. Но они тоже свои. И им никак нельзя выйти отсюда. Все уже десять лет думают, что они за границей. А они туда не могут. Ненависть не позволяет. И поэтому сознательно жертвуют собой.
— Группа Зенкевича? — спросил Мнишек.
— Да1. Эти два друга — химики. Бились столько лет — и все- таки изобрели такую закалку стали, что она надежнее, нежели златоустовская. Не ломается от удара молотом. Рубит платочек. Имеем таких сабель уже триста сорок и две.
— Маловато, — отметил Раткевич.
— Сразу ничего не бывает, — Раубич отворил низкую дверцу. — Там еще ход. Во второе подземелье. В нем где-то около пятисот пудов пороха. Самодельного, но не хуже фабричного.
— Порох и огонь? — спросил Мнишек.
— Ничего, это надежно. Ход продолжается на тридцать пять саженей. А в конце концов, у жизни и смерти наш господин — Бог.
Я позвал вас для того, что все это держать в башне стало опасно. На меня могут склеить и второй донос. Голубые активизировались. Вам придется хорошо поработать в эту ночь, господа. Горбом.
— Они не могут, — улыбнулся аксамитными глазами язвительный Януш Бискупович, отец Матея, тот самый поэт, с которым Алесь и пан Юрий ездили к Кроеру. — Они барством больны. Как это горбом? У них нет горба.
Посмеялись. Янушу все прощали. Боялись языка.
Раубич обратился к «химикам»:
— Сразу же старательно погасите огонь. Железные вещи заверните в ткани и положите в кладовке. Пол застелите коврами.
Один из бледнолицых склонил голову.
— А вы ближе к вечеру снимете ботинки (я тут подготовил для вас мягкие такие сапожки из овчины, вроде индейских мокасин), вытащите и сдадите мне все металлическое: портсигары, ключи, огнива, если кто не доверяет спичкам, кошельки с серебряными деньгами.
— Пока тот заговор, так уже кошельки отнимают, — посмеивался Бискупович.
— Надо... И за одну ночь, как простые кучера, завезем все это в мой Крижицкий лес, в укрытие. Там надежно. Люди в домах лесников одной веревкой со мною связаны. Спрячем — и все.
Паны склонили головы в знак согласия.
— Вас пятнадцать, да я, да их четыре... Двадцать человек. По двадцать пять пудов на человека и лошадь. По одной ездке.
Из очага, куда «химик» вылил ведро воды, рвануло, засипел пар.
— Ничего себе баня, — продолжал свое Бискупович. — А где веники?
— Веники тебе Мусатов подарит, — желчно улыбнулся Раубич.
— Раубич кака, — не унимался Януш. — Раубич чародей,
