Избранные произведения - Пауль Хейзе
А теперь о главном — о нашем отношении к французской Швейцарии. Повторяю: мы надеемся и ждем, что и там ради взаимного согласия, законности и нейтралитета произойдет такое же просветление умов, к какому стремимся мы. Ясно одно: нам нужна консолидация. Для этого мы должны лучше знать друг друга. А как обстоят дела с нашим знанием французской Швейцарии? Ее литературы и прессы? Пусть каждый сам себе ответит на этот вопрос. Мы опять ищем спасения в журналах, издаваемых на трех языках. Ничего не имею против. Дело, однако, не только в том, что пишется, но и в том, что читается. Я предложил бы иное: время от времени печатать в немецко-швейцарских газетах переводы статей из франкоязычной прессы Швейцарии. Они этого заслуживают. Иной строй мыслей мог бы дополнить и обновить наш собственный. Мы же пугливо и осторожно придерживаемся только одного направления. Такая статья, как «Le sort de la Belgique»,[99] принадлежащая перу Ваньера,[100] сделала бы честь и нам. Беру на себя смелость утверждать, что стиль ее часто просто превосходен. В последние недели мне случайно попались на глаза несколько номеров газеты «Журналь де Женев», которую я до этого знал только по названию, номеров шесть, не более. И в четырех из этих шести номеров я натолкнулся на передовицы, литературные качества которых вызвали у меня удивление и восхищение. Это статьи Ваньера, Сеппеля,[101] Боннара.[102] Короче говоря, было бы неплохо время от времени нашу серьезную деловитость разбавлять каплей романдского вина.
И в заключение о том, чем нужно руководствоваться в наших отношениях со всеми без исключения иностранными державами, — о сдержанности. Давайте с вежливой сдержанностью поблагодарим великие державы за то, что они позволили нам избежать кровавой мясорубки. Давайте с подобающей скромностью воздадим должное смертельно раненной Европе. Давайте, наконец, с подобающей скромностью извинимся. «Извинимся? За что?» Кто хоть однажды стоял у постели больного, тот поймет за что. Чуткий человек испытывает потребность извиниться за то, что находится в добром здравии, в то время как другие страдают. Только не допускать чувства превосходства! Никаких поучений! Вполне естественно, что мы, находясь в стороне от схватки, многое видим яснее, о многом судим точнее, чем те, кто охвачен пылом борьбы. Но это преимущество позиции, а не превосходство духа. Говоря по правде, серьезный подход к этим ужасным событиям должен был бы установиться сам собой, страстные, необдуманные речи тут совершенно ни к чему. Неприятно читать, когда какая-нибудь захолустная газетенка, пользуясь преимуществом нашей неприкосновенности, в грубом, вульгарном стиле, будто речь идет об идиллических выборах в местные советы, обрушивается на европейские государства с оскорбительными нападками. Пытаясь усмирить крикунов, цензура делает полезное дело. Нам никак не пристало давать волю громкому ликованию или насмешке. Насмешка — проявление грубости нравов, она даже в войсках почти не наблюдается. Насмешка может быть оправдана только яростью. Это оправдание не про нас. Ликование по случаю победных реляций могут позволить себе только соплеменники победителя, это как разрядка после мучительного напряжения чувств. Мы в разрядке не нуждаемся. Насмешка и ликование — самые громкие проявления пристрастия и уже потому недопустимы на нейтральной почве. Сверх того, они сеют раздор. Если двое слышат сообщение о победе и один радуется по этому поводу, а другой печалится, то тот, который печалится, испытывает искреннюю и глубокую ненависть к тому, кто радуется. Я долгое время считал, что насмешка — худшее, что может быть. Но есть нечто похуже: язвительно хихикающее злорадство, которое слышится иногда в ядовитых редакционных репликах и восклицаниях. Есть тяжелые вздохи и молитвы, произнесенные как бы на одном дыхании. Здесь же мы имеем дело с громкой отрыжкой. Частые издевательства над ложными сообщениями с фронта тоже не лишены заносчивости. Кто лжет в сообщениях с фронта? Не тот или иной народ, а побежденный в данном сражении. Победителю легко говорить правду. От побежденного же по справедливости нельзя требовать, чтобы он громогласно объявил о своем поражении. Это выше человеческих сил. Мы, насмешники, тоже на это вряд ли способны.
И раз уж мы повели речь о сдержанности, позволю себе еще одну робкую просьбу: давайте как можно тише излагать патриотические фантазии об образцовой миссии Швейцарии. Прежде чем стать образцом для других народов, не мешало бы образцово решить свои собственные проблемы. Мне, однако, кажется, что последний экзамен на единство мы выдержали далеко не блестяще.
Дамы и господа, следуя законам логики, встать на правильную точку зрения не так уж и трудно. Да, но только в воображении! Мало, однако, прийти к этой точке зрения логическим путем, надо найти для этого силы в своем сердце. Как вы поступаете, когда мимо проходит похоронная процессия? Снимаете шляпу. Что вы чувствуете, сидя в зрительном зале на представлении трагедии? Потрясение и благоговение. И как ведете себя при этом? Тихо, серьезно, погрузившись в смиренную задумчивость. Этому не надо учиться, не правда ли? И вот благоволением судьбы нам выпало присутствовать в зрительном зале на представлении ужасной трагедии, разыгрываемой сейчас в Европе. На сцене царит печаль, за сценой льется кровь. Куда бы ни прислушались вы сердцем своим, направо ли, налево, — повсюду слышны горестные стенания, и эти стенания на языках всех народов звучат одинаково. Так давайте же перед лицом неисчислимых страданий, обрушившихся на народы, исполнимся в сердцах своих состраданием, а в душах — благоговением. И не забудем снять шляпу.
Вот тогда мы встанем на правильную, нейтральную, истинно швейцарскую точку зрения.
ПОЭЗИЯ ГЕРОИЧЕСКОЙ БЕЗМЯТЕЖНОСТИ И ДУШЕВНЫХ ИЗЛОМОВ
Творческая судьба Карла Шпиттелера (1845–1924) необычна и поучительна. Лейтмотивом его творчества был разлад между художником и обывательским окружением, между искусством и действительностью. Этот мотив он унаследовал от своих великих предшественников — классиков швейцарской литературы XIX века Готфрида Келлера и Конрада-Фердинанда Мейера. Но то, над чем Келлер снисходительно посмеивался, Шпиттелер яростно и — особенно в молодые годы — безоглядно ненавидел. От действительности, самозабвенно воспеваемой областниками посткеллеровской формации, он бежал в высокие сферы космической мифологии, в абстрактные аллегории. От своего гимназического учителя, знаменитого историка Якоба
