Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера
Мадлена не вполне разбиралась в себе. Она не сознавала, до чего она опустилась. Она только страдала оттого, что принадлежит Жаку и не может изгнать его из своего тела. Она давно не любила этого человека и охотно вырвала бы его из сердца, но, торжествуя над нею, он держал ее словно в тисках. Это было подобно непрерывному насилию, против которого восставал ее дух, но тело уступало, и никакое напряжение воли не давало ей освобождения. Эта борьба, завязавшаяся между ее порабощенной плотью и желанием целиком принадлежать Гийому, была для нее источником постоянного волнения и ужаса. Когда, собрав всю свою энергию, считая, что избавилась от воспоминаний о любовнике и теперь достойна наконец отдаться поцелуям мужа, она вдруг слышала в себе тиранический голос этих воспоминаний, — ее охватывало безграничное отчаяние, и она складывала оружие, предоставив прошлому унижать ее в настоящем. Мысль, что она находится под властью человека, к которому не чувствует никакой любви, уверенность, что любит Гийома и ежечасно, сама того не желая, обманывает его, внушали ей глубокое отвращение к самой себе. Мадлена не знала рокового физиологического закона, освободившего ее тело от воздействия волн, не понимала скрытой работы крови и нервов, сделавшей ее на всю жизнь супругой Жака; пытаясь разобраться в странности своих ощущений, она всегда кончала тем, что, сознавая свое бессилие забыть любовника и любить мужа, обвиняла себя и грязных наклонностях. Если она ненавидит одного и обожает другого, почему же тогда она испытывает такое жгучее наслаждение от воображаемых ласк Жака и не смеет свободно проявить свою любовь к Гийому? Задавая себе этот, неразрешимый для нее, составлявший несчастье ее жизни и мучивший ее вопрос, Мадлена приходила к выводу, что одержима какой-то страшной и неизвестной болезнью. Она говорила себе: «Женевьева права: наверно, в мои внутренности вселился дьявол».
Днем Мадлена еще могла бороться, ей удавалось забыть Жака. Она теперь уже не сидела неподвижно у камина, а ходила туда-сюда, выдумывая себе занятия, а когда нечего было делать — с оживлением говорила о чем попало, лишь бы заглушить свои мысли разговором. Но по ночам она вся принадлежала своему любовнику. Чуть только она уступала дремоте, чуть только ее воля растворялась в мутной волне сновидений, тотчас ее тело, расслабляясь, заново переживало свою первую любовь. Каждый вечер она чувствовала приближение кошмара; едва легкая сонливость одолевала ее усталые члены, как она уже воображала себя в объятиях Жака; по-настоящему она еще не спала; она порывалась открыть глаза, пошевелиться, чтобы отогнать призрак, но у нее не хватало сил, — теплота простынь возбуждала ее чувственность, соблазнявшую ее отдаться воображаемым ласкам. Мало-помалу она забывалась лихорадочным сном, судорожно сопротивляясь нахлынувшему сладострастью и делая отчаянные попытки вырваться из объятий Жака; но после каждого бесплодного усилия, испытывая сладкое умиротворение, она уступала желанию покорно пасть на грудь этого человека. С тех пор как Мадлена перестала ухаживать за Люси, не проходило ночи, чтобы ей не снился этот дурной сон. Когда, проснувшись, она видела на себе взгляд мужа, яркая краска стыда заливала ее щеки, глубокое отвращение к себе сжимало ей горло. Она клялась, что больше не позволит себе уснуть, будет держать глаза всегда открытыми, чтобы, лежа рядом с Гийомом, не совершать прелюбодеяния, на которое ее толкают сны.
Однажды ночью Гийом услышал, что она стонет. Встревожившись, не заболела ли она, он сел на постели, слегка отстраняясь, чтобы при свете ночника увидеть ее лицо. Супруги находились одни в спальне, кроватка Люси, по их распоряжению, была перенесена в соседнюю комнату. Мадлена перестала стонать. Муж наклонился над нею и с беспокойством рассматривал ее лицо. Садясь, он оттянул одеяло и наполовину обнажил ее белые плечи; слабая дрожь пробегала по ее перламутровой коже, румяные, свежие губы были приоткрыты в нежной улыбке. Она крепко спала. Вдруг словно нервный толчок потряс ее тело; она снова застонала нежно и жалобно. Кровь прилила к ее горлу, она задыхалась и слабым голосом, тихо вздыхая, шептала: «Жак, Жак».
Гийом, бледный, с холодом в сердце, соскочил на ковер. Стоя босыми ногами на его толстом ворсе, опершись о край кровати, он нагнулся и, не отрываясь, словно присутствовал при каком-то приковавшем его к месту чудовищном зрелище, глядел на Мадлену, метавшуюся в полутьме полога. Минуты две он стоял ошеломленный, не имея сил отвести глаза, прислушиваясь наперекор себе к сдавленному шепоту молодой женщины. Она отбросила одеяло и, простирая руки, не переставая улыбаться, продолжала еле слышно, словно ласка утихала в ней, повторять: «Жак, Жак».
Гийом наконец возмутился. На какой-то миг он испытал желание задушить эту тварь, горло которой напрягалось от сладострастья в то время, как уста шептали имя другого мужчины. Он схватил ее за голое плечо и грубо потряс.
— Мадлена! — гневно крикнул он. — Мадлена, очнись!
Она привскочила на постели, тяжело дыша, обливаясь потом.
— Что? Что случилось? — пробормотала она, растерянно оглядываясь по сторонам.
Потом заметила свою наготу, увидела стоявшего на ковре мужа. Пристальный взгляд, который он не спускал с ее тяжело дышавшей груди, объяснил ей все. Она разразилась рыданиями.
Супруги не обменялись ни словом. Что могли они сказать друг другу? У Гийома было безумное желание дать волю своей злобе, обойтись с женой, как с последней негодяйкой, как с распутницей, осквернившей их ложе; но он сдержался, поняв, что нельзя наказывать за сны. Что до Мадлены, то она готова была избить себя; ей хотелось бы отпереться от своего греха, повинен в котором был только ее сон, но, не найдя убедительных слов, понимая, что ничто не оправдает ее в глазах Гийома, — она предалась настоящему бешенству отчаяния. Малейшие подробности кошмара встали в ее памяти; она припомнила, как, засыпая, звала Жака, припомнила свои вздохи и любовные содрогания. И ее муж был тут, он все слышал, он смотрел на нее! Какой позор! Какое унижение!..
Гийом снова лег, вытянувшись на самом краю кровати, избегая всякого соприкосновения с нею. Заложив руки под голову, уставившись в потолок, он, казалось, обдумывал план беспощадной мести. Мадлена, сидя в постели, продолжала рыдать. Из врожденного целомудрия она накрыла плечи и подобрала свои рыжие волосы. Ведь муж стал ей теперь чужим, она стыдилась своего непристойного вида, пробегавшей по ее голому телу дрожи. Молчание и неподвижность Гийома угнетающе действовали на нее. Наконец она испугалась его замкнутой сосредоточенности. Уж лучше ссора, которая, быть может, еще раз кончилась бы тем, что они, обливаясь слезами и прощая, милосердно соединились в крепком объятии. Если же они ничего не скажут друг другу, если молча признают безысходность своего положения, то отныне все будет кончено между ними. Стоя на коленях и глубоко вздыхая, она дрожала от холода в своей ночной рубашке, между тем как Гийом словно даже не замечал, как она мучается рядом с ним.
Вдруг с верхнего этажа донеслось церковное пение. Заглушенное толстыми балками потолка, оно протяжно, как смертная жалоба, раздавалось в тишине ночи. Это Женевьева, которой, должно быть, не спалось, трудилась над спасением своим и своих хозяев. Нынешней ночью ее голос, замирая, звучал особенно скорбно и зловеще. Мадлена, прислушавшись, окаменела от ужаса: ей представилось, что по коридорам Нуарода проходит погребальная процессия, что священники, читая молитвы, идут за ней, чтобы похоронить ее заживо. По, узнав пронзительный голос протестантки, она тотчас вообразила еще более страшную картину. Молчание Гийома, его сжатые губы, неподвижный взгляд навели ее на мысль, что песнопения Женевьевы могут напомнить ему изгоняющую бесов молитву, которой научила его старуха. Он наклонится над нею и, налагая кабалистические знаки сначала на левую грудь, потом на правую, потом на пупок, три раза произнесет: «Любрика, дочь преисподней, возвратись в адское пламя, из которого ты вышла на погибель людей. Да почернеет твоя кожа, аки уголь, да обрастет твое тело рыжими волосами, и да покроют они его звериной шерстью! Сгинь во имя того, одна мысль о ком сожигает тебя, — сгинь во имя бога-отца!» И, как знать, возможно, она и вправду рассыплется в прах! В этот глухой час ночи, находясь еще под впечатлением своего гнусного сна, Мадлена в душевном смятении готова была принять на веру бред фанатички, спрашивая себя только, действительно ли достаточно одной молитвы, чтобы ее убить. Ее охватил ребяческий страх. Она тихонько легла и вся съежилась. Ее зубы стучали, она в ужасе ждала, что вот-вот к ней протянутся пальцы Гийома и начертают на ее теле неведомый знак. Раз он лежит молча, с открытыми глазами, значит, ждет, чтобы она уснула, и тогда, испытав ее, узнает, женщина она пли демон. Этот глупый, отчаянный страх не дал ей сомкнуть глаз до утра.
