Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера
Все трое вошли в обычном порядке: впереди Элен под руку с Тибурцием, позади них — муж. Г-н де Рие выглядел нездоровым; его давно уже мучила болезнь печени; но лицо его, пожелтевшее, покрытое морщинами, было все так же презрительно-высокомерно, и так же иронически приподнимались его веки. Тибурций, совершенно освободившийся от провинциального налета, имел скучающий и раздраженный вид человека, исполняющего тяжелую повинность; его тонкогубая физиономия выражала неприкрытую злость и едва сдерживаемую потребность сорвать на ком-нибудь свое дурное настроение. Элен же до такой степени изменилась, что супруги не могли скрыть своего удивления. Она перестала следить за собой, бросила красить волосы и румяниться. Это была уже не потрепанная кукла с лоснящимся от белил лицом и ребяческими улыбочками, а несчастная женщина, седые волосы и сморщенное лицо которой говорили о том, как печальна ее грязная и постыдная жизнь. Помады и мази разъели ее висевшую толстыми складками кожу; отяжелевшие веки наполовину закрывали глаза; дряблые губы потеряли свои прежние очертания. Казалось, маска, за которой она прятала свое лицо, вдруг спала, и под фальшивыми чертами обнаружился ее подлинный облик. Всего хуже было то, что на ее лице сохранилось еще кое-что от отвратительной миловидности этой маски: в плохо промытых морщинах застряла розовая краска притираний, в слинявших наполовину волосах виднелись пряди разных оттенков. Элен было всего сорок пять лет, а дать ей можно было все шестьдесят. Свои легкомысленные манеры, кривлянье девочки-милашки она, видимо, забросила; робкая, забитая, она смиренно поглядывала кругом себя, точно всякую минуту ждала, что ее вот-вот прибьют.
Войдя в гостиную и кинувшись к Гийому с излияниями притворной дружбы, какую он всегда по отношению к нему выказывал, Тибурций нашел, что Элен, чью руку он только что оставил, недостаточно быстро посторонилась, чтобы дать ему дорогу. Он наступил ей на платье и довольно сильно толкнул, свирепо сверкнув на нее глазами. Элен, которая в это время здоровалась с Мадленой, делая ей свой излюбленный ребяческий реверанс, с испуганным видом прижалась к стене, в растерянности позабыв докончить приседание. Г-н де Рие прекрасно видел эту мгновенную сцену — удар Тибурция локтем в бок его жене и ее полное ужаса движение; но, казалось, он ничего не заметил: он даже не поднял на них полузакрытых глаз и не изменил своей любезной улыбки.
Все уселись. После нескольких минут пустого разговора о зимней скуке в деревне и о веселостях Парижа в это время года Гийом предложил Тибурцию пойти выкурить в соседней комнате сигару. Ему противен был вид Элен. Дамы, оставшись с г-ном де Рие, не находили предмета для разговора. Старец сидел в глубоком кресле, сложив руки на коленях, и смотрел в пространство неопределенным взглядом глухого, мыслей которого не смущает никакой звук; он как будто забыл даже, где находится. Но временами его веки медленно опускались и тонкий, острый взгляд, скользнув из уголков глаз, иронически пробегал по лицам двух женщин, нимало не подозревавших об этом осмотре.
Воцарилось молчание. Наконец Элен, не выдержав, стала рассказывать о Тибурции. Она ни о чем не могла говорить, кроме как об этом мальчишке, чья власть над нею не имела границ. Все ее мысли сосредоточивались на нем; другие темы были быстро исчерпаны, и через каждые несколько фраз она снова возвращалась к рассказу о жизни между сладострастьем и страхом, на которую ее обрек любовник. Опустившись физически, она мало-помалу теряла человеческое достоинство — тот минимум стыдливости, состоящий из осторожности и самолюбия, запрещающий женщине громко признаваться в своем позоре. Ей, напротив, было приятно выставлять напоказ свою любовь; она доверялась первому встречному, не сознавая неприличия своего поведения, радуясь возможности поговорить о человеке, который составлял для нее все. Достаточно было только позволить ей начать исповедоваться, не слишком часто ее перебивая, как она тотчас пускалась в описание своих любовных эксцессов и по собственной охоте доходила до неслыханных признаний, упиваясь своим рассказом, позабыв даже, что у нее есть собеседник. В сущности, она говорила сама с собой, чтобы пережить заново грязь, в которой купалась.
Она посвятила Мадлену во все свои дела. Какая-то случайная фраза послужила для нее поводом перевести их пошлую болтовню на признание в адюльтере. Она сделала это так естественно, что Мадлена могла, не выдав изумления, выслушать ее исповедь. Упомянув о Тибурции как о своем любовнике, уже много лет известном молодой женщине, Элен начала плаксивым тоном:
— Ах, дорогая моя, я жестоко наказана. Этот человек, который когда-то был так мягок, так ласков, сделался жесток и безжалостен… Он бьет меня. Я хорошо понимаю, что признаваться в этом стыдно, но я так несчастна, так нуждаюсь в утешении!.. Вам хорошо, вы ни разу не пали и можете жить спокойно! А я — я испытываю все муки ада… Вы сами видели, как Тибурций меня сейчас толкнул. Может быть, он убьет меня когда-нибудь.
Элен наслаждалась своими страданиями. Когда она говорила о побоях, в ее голосе слышались сладострастные нотки. Легко было догадаться, что ни за что на свете она не променяет своего мученического существования на спокойную, чистую жизнь, радостен которой она будто бы жаждала. Это был просто удобный прием: мнимое раскаяние давало ей возможность от начала до конца поведать свою историю; при этом она ощущала странное возбуждение, особый нервный подъем, позволявший ей глубже прочувствовать горькие радости ее жизни. Велика важность, что она обнажит свои раны, — зато побеседует на излюбленную тему; она была даже не прочь преувеличить ужас своего положения, изобразить себя жертвой — ведь тогда можно было разжалобиться собственной судьбой. Если находились слушатели, она была способна часами хныкать и оплакивать дни своей невинности, слишком давно ушедшие в прошлое и потому бессильные ответить на ее призыв, и с головой окунуться в грязь, испытывая при этом восторг собаки, лижущей побившую ее руку.
Хотя она говорила тихо, Мадлена боялась, что г-н де Рие может услышать, и с беспокойством посматривала на старца. Элен перехватила ее взгляд.
— О, не бойтесь, — сказала она, со спокойным цинизмом повысив голос, — мой муж не слышит. Он ни о чем не подозревает и не видит моих слез, я стараюсь скрыть их от него. При нем я всегда улыбаюсь, даже когда Тибурций в его присутствии обходится со мной, как с последней из женщин. Вчера этот человек дал мне пощечину в моей же гостиной, потому что я упрекала его, зачем он бегает к девчонкам. Он чуть не рассек мне щеку, и при этом раздался громкий звук. Г-н де Рие в это время, опустив голову, сидел у камина и оглянулся только спустя несколько секунд. По его лицу было видно, что он ничего не слышал. А я — я улыбалась, хотя щека у меня вся горела… Так что мы можем спокойно разговаривать. Видите, он уже наполовину заснул.
Действительно было похоже, что г-н де Рие спит, однако его острый взгляд, как и раньше, сквозил между почти сомкнутых век. По легкой дрожи его скрещенных пальцев всякий более проницательный глаз угадал бы, что он тайно наслаждается какой-то утонченной радостью. Без сомнения, он прочел на устах жены всю историю пощечины.
Мадлена из вежливости выразила приятельнице свое соболезнование. Она удивилась, что любовь Тибурция прошла так скоро.
— Не понимаю, откуда взялась в нем эта грубость, — ответила Элен. — Он любит меня по-прежнему, я в этом уверена. Но иногда на него что-то находит… А между тем я так ему преданна! Сколько я хлопотала, надеясь доставить ему в Париже место, которого он заслуживает; правда, меня до сих пор везде постигала непонятная неудача… Я стара. Как вам кажется: ведь он не из расчета любит меня?
Конечно, Мадлена ответила, что этого она не думает.
— Меня очень удручает эта мысль, — лицемерно продолжала г-жа де Рие, которой отлично было известно, как обстоит дело.
Тибурций не скрывал от нее своего истинного отношения. Она знала, что он хотел воспользоваться ею как средством продвижения. Поддерживать связь с нею ему, в сущности, ничего не стоило, лишь бы она отблагодарила его за услуги. Однако Элен еще не дошла до того, чтобы вслух признаться в своей готовности платить за любовь молодого человека, только бы не лишиться ее совсем. Она была привязана к этому мальчишке со всей страстностью женщины, находящейся в переломном возрасте и испытывающей в этот критический момент любовные вожделения, как в пору юности. Он ей стал необходим. Если б он ее бросил, ей бы уже не найти столь снисходительного любовника. Ради него она пошла бы на любую подлость.
— Я хочу быть ему полезной, — сказала она, помимо волн продолжая нить своих мыслей. — Может быть, он проявит благодарность. Я еще не теряю надежды… Я очень изменилась, не правда ли? У меня даже нет сил думать о нарядах. Я так измучена!
