Бальтасар Грасиан - Критикон
Тем временем надежная ладья уже лобзала серебристые подошвы неприступных утесов, атлантов, подпирающих звезды, однако найти место, чтобы бросить якорь, оказалось задачей не из легких. По этой-то причине терпели крушение многие могучие суда и даже карраки у самых берегов бессмертного острова: разбивались о твердые, неумолимые скалы, превращаясь в жалкие щепки, – погибали, ибо. рифов не огибали. И многие, многие, проплыв свой путь с попутным ветром славы и фортуны, начав хорошо, кончили плохо, разбившись о коварный акрокеравн порока; другие же садились на мель, погрязши в иле своего позора. Так произошло с одним английским кораблем – даже королевским, говорят, принадлежавшим восьмому из их Генрихов; проплыв большой путь с попутным ветром хвалы и снискав славное прозвище Защитника Веры Католической, он разбился о риф распутства и потонул в ереси вместе со всей злосчастной страной. За ним последовали и прочие суда его флота, но самым злополучным оказалось судно Карла Стюарта, где ересь показала чудовищную свою слепоту; и король погиб слепцом, и подданные обезглавили его, ослепленные; даже трудно решить, кто был более слеп – -подданные ли, с беспримерной свирепостью казня своего короля, или он сам, не желая признать себя католиком. Возлюбив причинившую ему столько бед ересь, потерял он обе жизни, потерял оба венца – временный и вечный – и, хоть легко мог достичь бессмертия, объявив себя католиком, погиб в обоих смыслах: и еретики его казнили, и католики не похвалили. На другом судне жестокосердия разбился Нерон, который первые шесть лет своего правления был наилучшим из императоров, а вторые шесть – наихудшим. Там же погиб еще один монарх, начав подвигами Марса и впав затем в беспутства Венеры. Пошло ко дну и немало знаменитых авторов, которые сперва создали творения достойные вечности, а потом, одержимые зудом печататься и плодить книги, испошлились; славе других авторов повредили их читатели, издавая посмертно сочинения недоделанные или приписанные.
Помня, как трудно там бросить якорь, Бессмертный, руководясь знаниями и опытом, искусно повел ладью – и вот взорам их открылась гавань, издали почти незаметная. Подплыли они к ней, ступив уже на порог своей смерти, на первую ступень лестницы. Тут-то и ждало самое трудное – войти было невозможно; на верхней ступени высилась триумфальная арка дивной работы, украшенная надписями и девизами, – вход великолепный, однако прегражденный бронзовыми воротами, замкнутыми на алмазные замки, дабы никто не мог проникнуть самовольно, без заслуг. Всех строжайшим образом проверяли – требовали сказать имя и отзыв, как в самой неприступной цитадели. Кое-кто пытался присвоить себе славные прозвища, либо похвалиться теми, которыми награждали его льстецы, – вроде «Великий Государь», «Император Севера», «Владыка над Морем и Сушей», и подобные нелепости, – но это отнюдь не давало права на вход в бессмертие, на честь войти в число героических его обитателей. Для того у врат поставлен был страж строгий и неподкупный, запиравший врата или отпиравший их пред тем, кого нашел достойными бессмертия: без его дозволения войти не мог ни один претендент. И надобно заметить, подкуп тут не имел никакой силы, а это большая редкость: бесполезно было совать стражу в руку дублон – страж не был двуличен. Не помогала взятка, не действовал фавор, в других местах всесильный; страж не внимал заступничеству, не поладишь с ним шито-крыто, не поможет никакая рука – за лигу видел тебя насквозь, фальшивую кость ему не бросишь. Вот был бы министр! Ни дать, ни взять, один вице-канцлер Арагона. Строгий страж всех изобличал, выводил на чистую воду, ни с кем не якшался, ни в чем не грешил против совести, не давал поблажки ни вельможам, ни князьям, ни королям. А что это так, странники убедились, увидев у врат важную персону, не просившую, но приказывавшую отпереть ей врата настежь, словно самому графу де Фуэнтес. Поглядел на него строгий алькайд [783] и, с одного взгляда определив ему цену, ответил:
– Нельзя.
– Как это – нельзя? – возразил тот. – Ведь я был Славным, Великим, Величайшим!
Страж спросил, кто ему дал эти прозвания. Тот ответил – друзья. Рассмеявшись, страж молвил:
– Лучше бы недруги. Убирайся прочь отсюда, ты заблудился! А вас, ваше преосвященство, кто награждал прозваньями Великий Прелат, Многоученый, Милосердный, Бдительный?
– Кто? Моя челядь
– Лучше бы ваша паства. А вас, сударь, кто прозвал Роландом Нашего Века, Непобедимым, Грозой Врагов?
– Мои союзники, мои подчиненные.
– Верю, верю, и все вы упивались славословиями. Идите прочь и сотрите с себя эти прозванья, эти лживые хвалы, бесстыжей лестью порожденные. Прочь отсюда, глупцы этакие! Будто бессмертие предназначено для глупцов, вечная слава – для простаков!
– Что за неумолимый и суровый страж! – удивился Андренио. – Право, таких теперь не встретишь, цехинов не ценит, против дублонов дуба крепче. Видно, и в Лувре не бывал, и сералей не видывал – ручаюсь, ни с одним привратником никогда не потолковал.
– Это – отвечал Бессмертный, – сеньор Заслуга собственнолично, страж без страха и упрека.
– О, какой молодец! Не удивлюсь, ежели и нам при входе трудно придется.
Один за другим являлись претенденты на вход в царство Бессмертия, и страж требовал у них грамоты, подписанные Усердным Трудом, заверенные Героическим Мужеством, припечатанные Добродетелью. Проверив и установив, что грамота годится, страж клал ее себе на голову и отпирал врата. Беда многих была в том, что грамоты оказывались запятнаны гнусным пороком, и тогда страж запирал замок еще одним оборотом ключа.
– Этот почерк, – сказал он одному, – похож на женский.
– Да, да, он женский.
– И чем рука прелестней, тем позорней! Прочь! Слава твоя – срам! А вот эта грамота не подписана – их лентяйству трудно было даже для этого руку поднять. Сия грамота пахнет амброй – лучше бы порохом. Сии письмена лампадным маслом и не пахнут, начертала их не сова Аполлонова. Не обольщайтесь, о приходящие, – ежели удостоверения ваши не будут изукрашены пятнами драгоценного пота, ни один из вас не войдет.
Особенно удивило странников то, что, как говорили, сам французский король Франциск Первый многие дни простоял на этих ступенях, вновь и вновь обращаясь с просьбой допустить его в сонм славных героев Бессмертия, а ему отказывали. Он ссылался на прозванье Великий и на то, что так его величали не только его французы, но также итальянские писатели.
– Любопытно, за какие же заслуги? – спрашивал страж Заслуга. – Быть может, сир, за то, что во Франции вас предали, в Италии разбили и в Испании взяли в плен, за то, что вам всегда не везло? Сдается мне, что Помпея и вас прозвали великими, следуя загадке: «Что это за вещь, от которой чем больше отымают, тем больше она становится?» Но ладно уж, проходите, хотя бы за то, что вы всегда покровительствовали людям выдающимся.
О короле доне Альфонсе рассказали странникам, что его прозвание Мудрый было подвергнуто сомнению, – не диво, мол, мудрым прослыть в Испании, да еще в те времена, когда науки не были в расцвете; вдобавок, надлежало бы ему знать, что быть королем не значит быть выдающимся полководцем, законоведом или звездочетом, нет, король должен уметь править и повелевать храбрецами, законниками, советниками и всеми подданными – так поступал Филипп Второй.
– И все же, – добавил Заслуга, – ученость в королях вещь настолько ценная, что, будь она лишь знанием латыни или хотя бы астрологии, надобно допускать их в царство Славы.
И тотчас распахнул врата. Что, однако, привело странников в изумление чрезвычайное, это рассказ о том, что величайшего монарха мира, того, кто основал государство, наиболее великое из всех, что были и будут, католического короля дона Фердинанда, рожденного в Арагоне для Кастилии, собственные его арагонцы не только осыпали упреками, но, чиня всяческие препятствия, не пускали в бессмертие за то, что не раз их покидал ради обширной Кастилии. Он, однако, сумел им дать достойный ответ: сами арагонцы, мол, показали ему сей путь, когда, имея у себя в Арагоне столько достославных мужей, пренебрегли ими и отправились в Кастилию к его деду, инфанту Антекеры, чтобы сделать того своим королем, предпочтя широкую душу кастильца узким душам арагонцев. Вот и ныне именитые арагонские семьи переселяются туда же, и все кастильское так высоко ценится, что даже поговорка пошла: «Навоз Кастилии – амбра в Арагоне».
– Примите во внимание, – говорил один самонадеянный спесивец, – что все мои предки находятся там, внутри, и на видных местах, потому и у меня есть право туда войти.
– Лучше бы сказал не «право», но «долг» и «обязательство» – да, и тебе следовало таковые выполнять и поступать так, чтобы не остаться за дверью. Пойми, чужими заслугами здесь не проживешь, лишь собственными и незаурядными делами. Но увы, таков бич славных родов – за великим отцом часто следует ничтожный сын, у ног гигантов копошатся карлики.
