Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Наконец Лев XIII, который не пожелал избавить Пьера от смиренного целования туфли и теперь все еще заставлял его стоять, заговорил, продолжая изучать молодого священника, сверля его взглядом, пронизывая до самых глубин души.
— Сын мой, вы настойчиво желали меня видеть, и я согласился удовлетворить вашу просьбу.
Папа говорил по-французски, но не совсем уверенно, с итальянским акцентом, и так медленно, что можно было бы записывать его слова под диктовку. У него был громкий, гнусавый голос, и этот гулкий бас поразительно не вязался с его тщедушным, как бы обескровленным и хилым телом.
Пьер опять молча склонился, в знак глубокой признательности, зная, что этикет не разрешает посетителю заговаривать с папой, не дожидаясь его прямого вопроса.
— Вы живете в Париже?
— Да, святой отец.
— И большой у вас приход?
— Нет, святой отец, я всего только викарий маленькой церкви в Нейи.
— А, знаю, знаю, это неподалеку от Булонского леса, не так ли?.. Сколько же вам лет, сын мой?
— Тридцать четыре, святой отец.
Наступило короткое молчание. Лев XIII опустил наконец глаза. Хрупкой, цвета слоновой кости рукой он снова взял стакан с сиропом, помешал в нем длинной ложечкой, немного отпил. И все это потихоньку, осторожно и рассудительно, как и положено папе.
— Я прочел вашу книгу, сын мой, да, большую ее часть. Обычно мне представляют все только в извлечениях. Но некто, интересующийся вами, вручил мне ваш труд, умоляя его просмотреть. Таким образом мне и довелось с ним познакомиться.
И папа сделал жест, в котором Пьеру почудилось возмущение той обособленностью, в какой держат его в Ватикане недостойные приближенные; они, по словам самого монсеньера Нани, всегда начеку, опасаясь, как бы святого отца не коснулись треволнения внешнего мира.
— Благодарю, ваше святейшество, за огромную честь, какой я удостоился, — отважился наконец произнести священник. — Это для меня такое счастье, я так об этом мечтал!
Он был несказанно рад. Ему казалось, что раз уж папа спокойно, без гнева, беседует с ним о книге, будто зная ее насквозь, значит, дело его выиграно.
— Вы хорошо знакомы с виконтом де Лашу, не так ли, сын мой? Меня вначале поразило сходство некоторых ваших рассуждений с рассуждениями этого преданного слуги господня, давшего нам бесспорное и ценное свидетельство своего благомыслия.
— Действительно, ваше святейшество, господин де Лашу ко мне расположен. Мы подолгу с ним беседовали, нет ничего удивительного, что я повторяю порой его сокровенные мысли.
— Конечно, конечно. Вот, скажем, эти корпорации, он уделяет им много внимания, быть может, чересчур много. В последний свой приезд он говорил мне о них с удивительной настойчивостью. И совсем недавно еще одни ваш соотечественник, лучший, превосходнейший из людей, барон де Фура, возглавивший столь многолюдное паломничество во славу динария святого Петра, также неотступно добивался, чтобы я его принял, и около часа толковал мне об этих корпорациях. Только, надо сказать, эти прекрасные люди не в ладах друг с другом, один умоляет о том, против чего возражает другой.
С самого начала беседа уклонилась в сторону. Пьер почувствовал, что она уводит их от его книги, но помнил твердое обещание, данное виконту: если он увидит папу, по возможности приложить все усилия, чтобы тот сказал решительное слово по нашумевшему вопросу о корпорациях: должно ли членство в них быть свободным или обязательным, доступным для всех или ограниченным. Уже в Риме Пьер получал от злополучного виконта письмо за письмом; подагра пригвоздила де Лашу к дому, а за это время его соперник, барон, постарался воспользоваться таким прекрасным случаем, как паломничество, которое он возглавлял, чтобы заручиться одобрением папы и вернуться в Париж, торжествуя победу. И священник решил добросовестно выполнить обещание, данное виконту.
— Вашему святейшеству лучше знать, на чьей стороне правда. Господин де Фура полагает всеобщее спасение, наилучшее решение рабочего вопроса в том, чтобы попросту вернуться к прежним свободным корпорациям, а господин де Лашу стоит за обязательные корпорации, находящиеся под покровительством государства и подчиняющиеся новым правилам. И, конечно, эта последняя точка зрения более согласуется с нынешними социальными идеалами… Если бы вы, ваше святейшество, соблаговолили высказаться в этом смысле, молодая католическая партия во Франции, конечно же, сумела бы извлечь отсюда большую пользу, направив рабочее движение на благо церкви.
Лев XIII спокойно возразил:
— Нет, не могу. Во Франции меня всегда просят о том, чего я не могу и не хочу делать. Разрешаю вам передать от моего имени господину де Лашу, что если я и не в силах удовлетворить его просьбу, то я ответил отказом и на просьбу господина де Фура. Он также ничего не добился, я лишь заверил его в своем благоволении к дорогим мне французским рабочим, которые могут сделать очень много для укрепления веры. Поймите же вы там, во Франции, что существуют частности, касающиеся формы движения, мелочи, вникать в которые мне не подобает, ибо мое вмешательство может придать им непомерное значение, и я весьма раздосадую одних, если доставлю удовольствие другим.
Бледная улыбка появилась на губах у папы, в нем говорил проницательный политик, миротворец, твердо решивший не ставить под сомнение свою непогрешимость из-за каких-то бесплодных затей. Папа снова отпил глоток сиропа и будничным жестом владыки, для которого парадная часть дня закончилась, вытер платком рот; казалось, он избрал эти часы одиночества и тишины, чтобы, устроившись поудобнее, не спеша побеседовать в свое удовольствие.
Пьер попытался вернуться к вопросу о книге:
— Господин виконт Филибер де Лашу так сердечно ко мне отнесся, он с таким волнением ожидает, когда решится участь моей книги, словно это его собственный труд! И я был бы счастлив передать ему благосклонный отзыв вашего святейшества.
Но папа продолжал утираться платком, ничего не отвечая.
— Я познакомился с виконтом у его высокопреосвященства кардинала Бержеро, человека большой души, чье пылкое милосердие уже само по себе могло бы воскресить верующую Францию.
На этот раз эффект был молниеносный:
— Ах да, кардинал Бержеро! Я прочел его вступление к вашей книге. Монсеньера Бержеро осенила весьма неудачная мысль — написать вам, а вы, сын мой, тяжко согрешили, опубликовав его послание… Мне все еще не верится, что, выражая вам свое полное и безусловное одобрение, кардинал Бержеро успел прочитать всю книгу целиком. Я скорее склонен заподозрить его в неосведомленности, в недомыслии. Иначе как мог бы он одобрить ваши нападки на догматы, ваши крамольные теории, ведущие к ниспровержению нашей святой веры? Если же он прочитал вашу книгу, то единственным оправданием ему может служить лишь внезапное, необъяснимое и все же непростительное затмение… Следует признать: часть французского духовенства охвачена вредными заблуждениями. Идеи галликанства, подобно сорной траве, дают буйные побеги, вольномыслие и фрондерство, наряду с непрестанным стремлением к свободе вероисповедания и сентиментальным затеям, подрывают авторитет папского престола.
Папа воодушевился, итальянские слова перемежали его сомнительную французскую речь; в низком, гнусавом голосе, исходившем из хрупкого воскового, словно убеленного снегом тела, зазвенела медь.
— И да будет ведомо кардиналу Бержеро, мы сломим его упорство, ежели увидим в нем попросту мятежного сына церкви. Ему надлежит быть образцом послушания, мы сообщим ему о нашем неудовольствии в надежде, что он покорится. Смирение, милосердие, бесспорно, великие добродетели, и мы всегда чтили их в монсеньере Бержеро. Но добродетели эти не должны служить прибежищем мятежной души, ежели нет послушания, они — ничто! Послушание и еще раз послушание — вот что было лучшим украшением великих святых!
Пьер слушал пораженный, потрясенный. Он позабыл о себе, он думал лишь о полном доброты и терпимости человеке, на которого сам навлек гнев всемогущего папы. Значит, дон Виджилио сказал правду: доносы епископов из Пуатье и Эвре на противника их ультрамонтанской непримиримой политики, кроткого и доброго кардинала Бержеро, друга всех сирых и обездоленных, сочувствующего нищете и страданиям, достигли цели. Пьер пришел в отчаяние, он еще мирился с доносом епископа Тарбского, который был орудием в руках лурдских отцов: ведь донос этот касался лишь его книги и был ответом на страницы, посвященные Лурду; но тайная война, объявленная кардиналу двумя другими епископами, вызвала в молодом священнике чувство горестного возмущения. И когда вместо тщедушного старца о хрупкой шеей одряхлевшей птицы, который медленными глотками отпивал свой сироп, перед ним возник разгневанный и грозный властелин, Пьер содрогнулся. Как мог он поддаться обманчивой видимости, как мог вообразить, увидев папу, что это — всего лишь хилый старец, жаждущий покоя и готовый на любые уступки? В дремотной тишине комнаты повеяло воинственным духом, — значит, снова борьба, сомнения, тревоги! Так вот он какой, папа! Ведь именно таким и рисовали Пьеру святого отца, по ему не хотелось верить: рассудочный, отнюдь не сентиментальный, обуянный безмерной гордыней, с юности одержимый дерзостным честолюбием, папа уже смолоду вынуждал семью идти на жертвы ради своего будущего торжества; а с тех пор как он занял папский престол, он всегда и во всем проявлял одно неуклонное стремление, стремление к власти, — власть во что бы то ни стало, власть неограниченная и всемогущая! Действительность вставала перед священником во всей ее неумолимости, и все же он упрямо оборонялся, отстаивая свою мечту.
