Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Пьер продолжал потихоньку прохаживаться по зале, захваченный возвышенной величавостью образа, который вставал перед ним. От ничтожных мелочей повседневного быта он мысленно перенесся в духовный мир Льва XIII, несомненно, претендовавшего на роль великого папы. В храме Сан-Паоло-фуори-де-Мура молодой священник видел нескончаемый фриз с изображением двухсот шестидесяти двух пап, и он задавал себе вопрос, на кого же из всей этой длинной вереницы святых или преступников, посредственностей или талантов хотелось бы походить Льву XIII? Видел ли он для себя образец в ком-либо из смиренных священнослужителей первых трех веков христианства, когда папа был попросту главой погребального братства, пастырем и одним из членов христианской общины? Был ли его идеалом папа Дамасий, первый великий зиждитель, просвещенный ум, ценивший духовные наслаждения, папа, одержимый пылкою верой и открывший катакомбы для благочестия христиан? Был ли этим идеалом Лев III, который, короновав Карла Великого, дерзостной рукою окончательно порвал с восточной епархией, уже ранее отколовшейся, Лев III, который именем всемогущего господа и подвластной ему церкви, отныне распоряжавшейся коронами, перенес императорский трон на Запад? Был ли им грозный Григорий VII, владыка королей, очистивший храм от скверны, или Иннокентий III, или Бонифаций VIII — властители душ, народов и тронов, все до одного вооруженные грозным оружием отлучения, — в силу своей неограниченной власти они господствовали над устрашенным средневековьем, и никогда еще католицизм не был столь близок к осуществлению своей извечной мечты. Был ли для него образцом Урбан II, или Григорий IX, или какой-нибудь другой папа, чье сердце пылало жаждой кровавых крестовых походов, жаждой благочестивых подвигов, владевшей толпами и толкавшей их на завоевание неведомого и божественного? Был ли для него образцом Александр III, ставший на защиту папства в его борьбе с империей? Тот яростно сражался, не желая поступиться хотя бы долей верховной власти, полученной от всевышнего, и в конце концов победил, в знак своего торжества поправ стопою поверженного Фридриха Барбароссу. Был ли его идеалом Юлий II, который много позже злополучного авиньонского пленения надел доспехи и укрепил политическое могущество святейшего престола? Был ли то Лев X, пышнолюбивый, прославленный покровитель Возрождения, великой эпохи искусства, но человек недалекий и ограниченный, видевший в Лютере просто мятежного монаха? Был ли то Пий V, олицетворение мстительной, черной реакции, которая карающим пламенем костров поразила землю, сызнова впавшую в язычество? Был ли им кто-либо еще из пап, стоявших у власти после Тридентского собора и наделенных нерушимой верой, безупречным благочестием, преданностью церкви — той церкви, что спаслась собственной гордыней, непреклонностью, упорным и безоговорочным почитанием догматов? Был ли его идеалом Бенедикт XIV, человек широкого ума, вдумчивый теолог, связанный по рукам и ногам гегемонией светской власти? Глава церкви, живший на закате папства, когда его представители уже не распоряжались более царствами земными, став всего лишь блюстителями церемониала, распорядителями парада великих европейских монархий, этот папа посвятил свою достойную жизнь упорядочению царствия небесного. Так протекала история папства, удивительнейшая история, куда вписано много судеб самых пошлых и жалких и, наряду с ними, — самых возвышенных и блистательных, история папства, наделенного стойкою волей к жизни, волей, которая помогла ему выжить, несмотря ни на что, — ни на зарево пожаров, ни на убийства и погибель целых народов, выжить, сохраняя неизменную воинственность и упорство; папы являли собой необычную династию самодержцев, завоевателей и владык, властителей мира; даже самые убогие и смиренные не составляли исключения, все окружены были ореолом немеркнувшей славы небесной, и тени их, должно быть, бродили ночами по нескончаемым галереям старинного Ватикана, по огромным залам, овеянным гнетущей могильной тишиной, которую нарушал лишь пугающий шорох их шагов по мраморным плитам пола.
Но Пьер полагал, что теперь он уже знает, на кого из прославленных пап прошлого хотел походить Лев XIII. То был стоявший у самых истоков могущества католической церкви, объединивший ее, упрочивший ее победу Григорий Великий. Римлянин, отпрыск старинного рода, в чьих жилах была примесь императорской древней крови, он правил спасенным от варваров Римом, заставлял обрабатывать церковные земли и делил их плоды на части: треть — беднякам, треть — причту, треть — церкви. Он создал конгрегацию Пропаганды веры, разослал священников насаждать цивилизацию и умиротворять народы, победоносно подчинил божественному закону христианства Великобританию. А по прошествии многих веков папский престол занял Сикст V; сын садовника, он оказался прекрасным финансистом и политиком, и в эпоху, щедрую на искусных дипломатов, показал, что под его папской тиарой скрывается необычайно широкий и гибкий ум. Он копил, скряжничал, и в сундуках его не иссякало золото, необходимое ему как самодержавному правителю и в дни войны, и в дни мира. Годами вел он торг с королями, никогда не отчаиваясь в успехе. Точно также никогда не шел он против требований времени, принимал свою эпоху такой, как она есть, стараясь лишь преобразовать ее к вящей выгоде святейшего престола, приноравливаясь ко всему и ко всем, мечтая о европейском равновесии, средоточием и главой которого он рассчитывал стать. И при всем том папа этот исполнен был святости, пылкой мистической веры; властный и полный сознания своей непогрешимости, он в то же время был наделен умом политика, готового на все, дабы установить царство божие на земле.
Как ни хотелось Пьеру успокоиться, прежняя восторженность вновь овладела им, подавляя все сомнения и страхи. К чему копаться в прошлом? Разве не Лев XIII был тем великим папой, которого он открыл, чей образ нарисовал в своей книге, как подсказало ему сердце, нарисовал таким, каким надеялись, каким жаждали его увидеть верующие? И если портрет не отличался полным сходством, он должен был хотя бы в общих чертах хранить верность оригиналу, дабы человечество не отчаялось в своем спасении. И перед мысленным взором Пьера возникли, вспыхнули ярким светом страницы его книги: он опять увидел Льва XIII, мудрого политика, миротворца, способствующего единству церкви, чтобы в грядущей неминуемой схватке сделать ее сильной и непобедимой. Ему снова виделся папа, отказавшийся от всяких притязаний на светскую власть, папа, который, став выше, чище, блистает нравственным превосходством, являет собою единственную нравственную силу, стоящую над народами, папа, уразумевший смертельную опасность, какой грозит разрешение социальных противоречий, если его предоставить врагам христианства, папа, который в наше время отважится вмешаться в распрю и, как некогда Христос, выступит в защиту сирых и обездоленных. Пьер уже видел, как папа переходит на сторону демократии, приемлет французскую республику, оставляет в изгнании низвергнутых с трона монархов, осуществляет пророчество, гласившее, что Рим вновь окажется властелином мира, когда папство, сделав веру единой, станет во главе народов. Сроки исполнились, цезарь низвергнут, остается один папа, и разве народ, безгласный исполин, власть над которым так долго оспаривали цезарь и папа, разве не падет он в объятия святого отца, отныне ставшего справедливым и милосердным, чье сердце пылает любовью, чья рука протянута навстречу голодным труженикам и бесприютным нищим? И нет иного выхода из отчаянной катастрофы, которая грозит прогнившему обществу, из ужасающей нужды, подобно ржавчине разъедающей города. Лев XIII, ниспосланный свыше искупитель, пастырь, ожидаемый народами, должен восстановить христианскую общину, вернуть уже позабытый золотой век раннего христианства и тем спасти свою паству от грядущей гибели. Итак, справедливость восторжествует, свет истины воссияет подобно солнцу, все люди станут братьями, народы заживут в мире, подчиняясь общему для всех закону труда, под высоким покровительством папы, связующего всех лишь узами любви и милосердия!
Пьера, словно охваченного пламенным порывом, несло, толкало вперед. Наконец-то, наконец он увидит папу, откроет, изольет ему душу! Как давно ждал он этой минуты, как отважно боролся за то, чтобы она наступила! И ему припомнились все преграды, намеренно воздвигаемые на его пути со дня приезда; и эта длительная борьба, и этот нежданный успех все усиливало лихорадку нетерпения, обостряло жажду победы. Да, да! Он победит, он расстроит ряды своих противников. Ведь он говорил монсеньеру Форнаро: разве может святой отец осудить его книгу? Разве не выражает она самые сокровенные помыслы папы? Быть может, Пьер немного о ней поспешил, но это грех простительный. И аббату вспомнилось, как он заявил однажды монсеньеру Нани, как он поклялся, что никогда сам не изымет свою книгу, ибо не сожалеет ни о чем, ни от чего не отрекается. В эту минуту напряженного ожидания и сильного нервного возбуждения, после нескончаемых переходов по огромному Ватикану, безмолвие и мрак которого он так остро ощущал, даже в эту минуту, проверяя себя, Пьер убеждался, что он полон отваги, воли к самозащите, к борьбе во имя торжества своей веры. Однако он испытывал все большую растерянность и пытался собраться с мыслями, недоумевая, как войти, что сказать, какие произнести слова. Смутное, тягостное чувство безотчетно угнетало и душило его; он был разбит, устал душою, и его поддерживала лишь возвышенная мечта, беспредельная жалость к обездоленным страдальцам. Да, да! Сейчас он войдет, падет на колени и, пусть бессвязно, выскажет все, изольет душу. И святой отец, без сомнения, улыбнется, отпустит его с миром, сказав, что не потерпит осуждения книги, в которой узнает самого себя, свои самые заветные мысли.
