Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
— О, святой отец, я буду глубоко огорчен, если из-за моей злополучной книги хоть как-то пострадает его высокопреосвященство, монсеньер Бержеро! Я согрешил, я и отвечу за свои заблуждения, но его высокопреосвященство только послушался голоса сердца, его единственное прегрешение — в избытке любви ко всем обездоленным!
Лев XIII не ответил. Он снова поднял на Пьера удивительные глаза, горевшие жгучим пламенем на алебастровом лике недвижного идола. И опять пристально взглянул на священника.
И вновь охваченный трепетом, Пьер глядел, как папа предстает перед ним во всем своем блеске и могуществе. Ему чудилось, будто он видит длинную вереницу пап, возникающую за спиной у Льва XIII: то были святые и гордецы, воины и аскеты, дипломаты и богословы — те, что облачались в доспехи, и те, что побеждали с крестом в руках или распоряжались империями, словно обыкновенными провинциями, которые господь бог вверил их попечению. И среди них выделялись Григорий Великий, завоеватель и зиждитель, и Сикст V, политик и дипломат, который первым предвидел победу папства над поверженными во прах монархиями. Какое множество всесильных князей церкви, самодержцев, наделенных могучим разумом и безграничной властью, стояло за спиной у этого бледного недвижного старца! Сколько в нем неисчерпаемой воли, упорства духа, жажды господства над миром! Вот она — история людского честолюбия, стремления подчинить народы гордыне одного, история величайшей силы, которая когда-либо завоевывала и подавляла людей, якобы во имя их собственного счастья! И даже теперь, когда земному владычеству святого престола пришел конец, как велика была духовная власть этого бледного тщедушного старца, при виде которого женщины падали в обморок, потрясенные грозной божественной силой, исходящей от него! За спиной у папы не только вставали века громкой славы, победоносного господства, но разверзалось небо, ослепительною тайной сиял потусторонний мир. У врат царства небесного стоял Лев XIII с ключами в руках, дабы впускать туда лишь достойных: древний символ, наконец-то освобожденный от пятнающего бремени царства земного, воскресал с новою силой.
— Умоляю вас, святой отец, если в назидание необходимо кого-нибудь покарать, покарайте меня, но одного меня. Вот я здесь, перед вами, делайте со мной, что хотите, но не отягощайте моей кары горьким сознанием того, что из-за меня пострадал невинный.
Лев XIII все так же молча смотрел на Пьера своими жгучими глазами. И аббату виделся уже не Лев XIII, двести шестьдесят третий папа, наместник Иисуса Христа, преемник главы апостолов и сам всемогущий глава вселенской церкви, патриарх всего Запада, примас Италии, архиепископ Римской провинции, полновластный господин светских владений святого престола, — Пьеру виделся другой Лев XIII, тот папа, что рисовался ему в мечтах, долгожданный мессия, спаситель, ниспосланный свыше, дабы предотвратить ужасающую социальную катастрофу, в которой погибнет старое прогнившее общество. Пьеру виделся Лев XIII с его широким, гибким умом и преисполненным любовью сердцем, папа-миротворец, избегающий столкновений, содействующий единству, папа, который нашел прямую дорогу к сердцам народов и готов отдать свою кровь, дабы скрепить новый союз. Пьер видел в этом папе единственный моральный авторитет, единственно возможные узы милосердия и братства и, наконец, мудрого отца, единственного, кто может положить предел бесправию, царящему среди его детей, покончить с нищетою, восстановить спасительный закон справедливого труда, возвратив народам благочестие раннего христианства, кротость и мудрость первоначальной христианской общины. И в глубокой тишине комнаты этот возвышенный образ казался исполненным непреодолимой мощи, необычайного величия.
— Умоляю, святой отец, выслушайте меня! И не карайте, никого не карайте — ни разумное создание, ни бессловесную тварь, никого, кто способен страдать. Будьте милосердны, ибо к милосердию взывает страждущее человечество!
И, видя, что Лев XIII продолжает молчать, Пьер упал на колени, точно рухнул, обессиленный волнением, теснившим ему грудь… И будто что-то прорвалось в нем, все сомнения, тревоги, горести, все, что душило его, неудержимым потоком хлынуло наружу. Он был подавлен этим страшным днем, трагической смертью Дарио и Бенедетты, смертью, которая, помимо его сознания, свинцовой тяжестью легла на душу, отягощенную печалью и страхом. Он был подавлен и всем тем, что выстрадал за время пребывания в Риме, когда, уязвленный в своих лучших чувствах, в своей юношеской восторженности, оскорбленный подлинной сущностью людей и событий, которая перед ним раскрылась, стал постепенно утрачивать иллюзии. И, наконец, в глубине души Пьер терзался скорбью обо всем страждущем человечестве, его преследовали вопли голодающих, рыдания матерей, в чьей груди не осталось молока, чтобы накормить младенцев, слезы безработных отцов, в негодовании сжимающих кулаки, гнусная нищета, старая, как мир, поразившая человечество с первых дней творения, нищета везде и всюду, все возрастающая, все поглощающая, страшная и беспросветная. Но еще сильнее, еще безнадежнее тяготила его необъяснимая тоска непонятно о ком или о чем, всеобъемлющая и беспредельная, захлестнувшая и изнурившая его тоска, вызванная, быть может, тем, что он живет на земле.
— О святой отец! Меня нет и книги моей нет! Я хотел, я жаждал видеть ваше святейшество, чтобы все объяснить, найти защиту. И вот я не могу вспомнить ничего, не знаю, что собирался сказать, могу только плакать, слезы душат меня… Да, я только бедняк и хочу говорить с вами о бедняках. Нищие, бесприютные люди! Сколько я повидал таких за два года в наших парижских предместьях! Несчастные страдальцы, бедные малютки, я немало подобрал их на холодном снегу, бедные ангелочки, у которых порою по двое суток не бывает ни крошки во рту; женщины, которые не видят хлеба и тепла и умирают от чахотки в промозглых, мерзких трущобах; мужчины, которых безработица выбросила на улицу, уставшие, точно милостыню, вымаливать работу; они возвращаются в свои темные лачуги вне себя от гнева, охваченные мстительной злобой, неодолимым желанием поджечь город со всех четырех концов. А тот вечер, страшный вечер, когда в комнате, где веяло ужасом, я увидел мать, покончившую с собой и со своими пятью малышами: она замертво упала на соломенный матрац, но отнимая от груди голодного младенца, рядом уснули последним сном две хорошенькие белокурые девчурки, а чуть подальше лежали сраженные смертью два мальчугана: один прикорнул у стены, другой, как бы негодуя, в последних судорогах запрокинулся навзничь… О святой отец! Я всего лишь посланец этих несчастных, тех, что страждут и стенают, убогий посланец тех убогих, что умирают в нищете, от чудовищно жестокой, ужасающей социальной несправедливости. И я повергаю к стопам вашего святейшества их слезы, их мучения, вопль отчаяния, вырывающийся, как из преисподней, из груди этих несчастных и требующий справедливости: она должна быть восстановлена, чтобы не рухнул мир… О, будьте милосердны, святой отец, будьте милосердны!
Пьер умоляюще протягивал руки, взывая к божественному состраданию. Он продолжал:
— А разве здесь, в Риме, среди блеска и великолепия вечного города, нищета менее ужасна? За недели ожидания, что я брожу по Риму, тревожа славный прах его руин, я непрестанно сталкиваюсь с неизлечимыми язвами и прихожу в ужас. Я вижу, как все рушится, угасает, вижу агонию вековой славы, невыносимо грустное зрелище умирающих от истощения и голода людей!.. Даже здесь, под самыми окнами вашей святой обители, я обнаружил страшный квартал — недостроенные, но уже тронутые разрушением дворцы, где ютится жалкая беднота, дворцы, пораженные проклятым наследием прошлого, подобные рахитичным детям, которым не суждено вырасти. И здесь, как в Париже, множество страдальцев живет под открытым небом, в еще большей грязи, нежели там, это открытая социальная язва, выставленный напоказ гнойник, который в своем ужасающем невежестве терпит несчастный люд. Под этим благодатным солнцем целые семьи живут впроголодь, предаваясь вынужденной праздности: немощные старики, отцы семейства, ожидающие, чтобы на их долю как манна небесная выпала хоть какая-нибудь работа, сыновья, спящие в жухлой траве, матери и дочери, рано увядшие, обленившиеся, болтливые… О святой отец! Если бы завтра же с утренней зарей вы, распахнув окно, разбудили своим благословением этот великий, но ребячливый народ, народ, который крепко спит, погрязнув в невежестве и нищете! Если бы вы вдохнули в него душу живую, которой ему недостает, сознание человеческого достоинства, трудолюбие, стремление к свободе и братству, к справедливости! И тогда из этого скопища обездоленных, безвинно страдающих душой и телом, прозябающих, гибнущих подобно бессловесной скотине, на которую сыплется удар за ударом, — вы создадите народ!
