Кнут Гамсун - Женщины у колодца
Но теперь Петра выпила очевидно больше, чем следует. Быть может, она была голодна, когда ей дали вина. При таком условии она, конечно, не могла перенести больше одного стакана. Она становилась дерзкой, неласковой и равнодушной. Ну, посмотрите, как она укачивает ребёнка, швыряет его во все стороны!
Этого Оливер не выносил, и она это отлично знала. Они поссорились, но Петра не полезла за словом в карман. Её даже не остановило и то, что в комнату вошла бабушка и слушала их. «Что ж это? — подумала старуха. — Серьёзная это ссора у них или нет?» Она слышала, как Петра говорила мужу:
— А что ты-то можешь делать? Чем ты можешь похвастаться?
— Я?
— Да, ты! И как тебе не стыдно?
— Я такой, как ты меня видишь, — отвечал он. — Никакой перемены во мне нет.
Она засмеялась и возразила:
— Если б это было так, по крайней мере!
Бабушка ничего не понимала, но её всё-таки удивляло, что Оливер не вышел из себя. Петра так странно говорила. Что бы это значило? Оливер даже смолчал на её слова.
— Что случилось? — спросила старуха. Но никто ей не ответил.
И вдруг Оливер заговорил тоном, не предвещающим ничего хорошего:
— Зачем же ты пришла сюда и захотела иметь меня? Этого я не могу понять!
— Ты всё же должен был бы понять это! — сказала она.
— Понять? — спросил он с удивлением. Она не отвечала.
Бабушка прошла через комнату в каморку и начала снимать свой воскресный наряд. Но она продолжала прислушиваться. Что такое Петра знает про своего мужа, чего не знает никто другой? Что это за тайна? Не сидел ли он в тюрьме, или это ещё грозит ему? Тут бабушка вспомнила, что Петра уже давно язвительно разговаривает с мужем и насмехается над ним, частью шутя, частью презрительно. Она часто смеялась и говорила ему неприличные вещи, например, что он никуда не годится, как и домашний кот у них, который только жрёт рыбу.
Но в комнате опять замолчали. Ребёнок спал и спорящие, по-видимому, успокоились.
— Что же нового в городе? — спросил Оливер, чтобы высказать ей дружелюбие.
Петра не отвечала и потому мать заговорила вместо неё.
— Что касается меня, то я ничего нового не слышала, — сказала она. — Впрочем, нет. В городе будет открыта высшая школа.
— Как? Здесь откроется высшая школа?
— Да. Так, по крайней мере, говорят. Хотят построить для этой цели большой каменный дом.
Оливер непременно хотел втянуть в разговор свою жену и потому спросил её:
— Кто же был там, в гостях?
— Где?
Ага, она уже забыла! Очевидно это был обман! И Оливер решил завтра же проверить это.
— Ах, ты говоришь про консула? — спохватилась Петра. — Ну, там были все знатные люди.
— Со своими жёнами?
— Нет... Впрочем, я не знаю, — ответила она.
— Значит ты не прислуживала за столом?
— Что это ты меня всё расспрашиваешь? — прервала она его, смеясь. — Может быть, ты мне не веришь?
Она смеялась, но смех её был ненатуральный, и она была неспокойна. Они оба точно балансировали на кончике ножа. Вдруг она выпрямилась и, проведя по волосам с какой-то решительностью, проговорила, словно шутя:
— Знаешь ли что? Тебе было нужно жениться на своей больничной сиделке, в Италии. Тогда ты стал бы мужчиной!
И Оливер ответил, полушутливо, полусерьёзно:
— Конечно. И я с раскаянием вспоминаю о ней.
VI
Зима миновала.
Дни проходили один за другим, но так как у Оливера не было никакой выдержки и его прилежание было искусственным, то ему надоела рыбная ловля и он опять занялся ребёнком.
Мало-помалу ребёнок очутился у него на первом плане. Когда Оливер возвращался домой с рыбного рынка, то сейчас же направлялся к ребёнку, осматривал его, прислушивался, хорошо ли он дышит. Он задавал ему обидные для матери вопросы: «Ты, верно, голоден, Франк? Они забыли дать тебе поесть?». Вначале женщины смеялись над этим, думая, что он шутит. Но Оливер заявил, что он серьёзно боится за ребёнка. С течением времени ребёнок стал служить для Оливера предлогом, когда ему не хотелось выезжать на рыбную ловлю. Ребёнок ведь так отчаянно кричит, когда он уходит из дома!
Своё место на рыбном рынке он передал Иёргену. Он даже просил Иёргена занять его.
— Это самое лучшее местечко, и ты должен получить его. Ты ведь знаешь, Иёрген, мы с тобой неразлучны! Ты и я!
А сам он, разве не хочет больше ловить рыбу?
— Только не на продажу, — заявил Оливер. Он будет ловить лишь для собственного употребления. Иёрген может занимать его место всю зиму, а весной Оливер, пожалуй, опять займёт его. Кроме того, он объяснил Иёргену, что не может решиться оставить своего маленького Франка одного. Пусть будет, что будет, но ребёнок постоянно тянется к нему! Это очень странно. Может быть, Иёрген объяснит ему, почему ребёнок предпочитает отца своего своей матери и всем другим?
Вероятно, это у него врождённая привязанность к отцу.
Да, Оливер и сам так думает. Ведь собственно отец является творцом ребёнка. Мать — только почва, на которой ребёнок вырастает, как вырастает посаженное в землю растение. Разве это не ясно для всех? Трава растёт, корабли плавают по воде, небо усеяно звёздами — всё это понятно само собой. Но ведь тут дело совсем иное. И никто, ни один человек во всём мире не может объяснить, почему Франк, такой ещё крошка — он ведь меньше аршина длиной! — всё-таки обладает уже рассудком. Иёрген, не отличавшийся разговорчивостью, повторил лишь свою обычную поговорку: в природе много скрыто тайн!
Но в городе иначе судили об Оливере. Там находили, что его семья должна была бы посадить его на хлеб и на воду за его леность. Разве это дело оставаться дома из-за маленького ребёнка вместо того, чтобы выезжать в море?
Однако если многое было скрыто в природе, то и у Оливера была своя тайна. Конечно он был ленив, но разве у него не было оснований для этого?
Однажды утром он заметил, что у Петры лоб покрылся крупными каплями пота, в то время как она варила кофе.
— Ты нездорова? — спросил он её.
— Да, — отвечала она,
Он не сказал больше ничего, съел свой завтрак и отправился удить рыбу. Он вернулся только к вечеру. Петра сделалась совсем нестерпимой. У неё был такой вид, как будто дна страдает зубной болью. Оливер заметил, с какой осторожностью она жует. Она не хочет пить кофе, не может видеть его и даже ощущать его запах. Она уходит и плюёт по углам...
— Тебе всё ещё нехорошо? — опять спрашивает он.
— Ну да. Ведь ты же слышал это! — отвечает она с раздражением.
Он посмотрел на неё каким-то двусмысленным образом. Совершенно открыто, не скрываясь, он медленно обвел её взором всю, с ног до головы, нарочно так, чтобы она это заметила. Петра потупила глаза и вздохнула.
О, Петра обладает большой сообразительностью, она всё поняла!
— Не хочешь ли ещё кофе? — спросила она и налила ему чашку.
Он не ответил, вздыхая и как будто погружённый в размышления, точно не видел и не слышал ничего. Тронул ли он и её своим вздохом? Во всяком случае, она как-то притихла, стараясь не шуметь, убирая в комнате.
— Пей же кофе, пока не остыл, — сказала она. И вот Оливер, словно очнувшись, пришёл в себя и встал. Где были его мысли? Быть может в стране, где растут апельсины, или... в преисподней?
Всё сошло бы хорошо, без шума, но случай опять всё испортил.
— Да, да, Франк, теперь я ухожу, — обратился Оливер к спящему ребёнку. — Вечером я приду к тебе.
Он стал что-то искать, сначала в карманах, потом на полке, открыл ящик комода и заглянул в него. Но нигде он не находил того, что искал. Наконец, он нашёл это в колыбели ребёнка. Это был рыбный нож — страшная вещь, оружие, которое он всегда брал с собой на рынок. Он дал поиграть им ребёнку накануне вечером и потом забыл. О, это было невероятно! Петра всплеснула руками и разразилась громким смехом. Впечатление, произведённое на неё вздохом Оливера, испарилось, и он, точно побитый, крадучись вышел из комнаты и отправился на работу.
Чем вызвана была эта выходка? Разве это не была простая игра с ним? Разве замужняя женщина не может быть нездоровой, не может почувствовать отвращение к кофе?
Но Оливеру всё это казалось тяжело и невыносимо. Однако он не стал рассудительнее от этого. Он только смирился перед неизбежностью. Он не взваливал на других вину за собственную леность, не жаловался другим на судьбу, но всё-таки выдвигал ребёнка на первый план и таким образом находил оправдание для своей лени.
Зима прошла.
Дни тоже проходили, в праздности, в домашних ссорах, в темноте. Семья Оливера и он сам питались плохо и ходили в лохмотьях. Но наступила весна, и он опять приободрился.
До самой осени он прилежно ловил рыбу, и дома опять положение стало лучше. Он заплатил торговцам за взятую у них в долг зимой муку, и за маргарин и таким образом семья могла не испытывать больших лишений. Но уважение, которое раньше приобрёл Оливер, теперь исчезло. Люди попросту игнорировали его и, может быть, по заслугам.
