Фёдор Степун - Николай Переслегин
Вы, Алеша и я вернулись из церкви последними. Войдя в переднюю (помните, как празднично-тревожно, воздухом, ладаном и духами пахли верхние платья на вешалках) мы услышали доносящийся из столовой веселый гул голосов.
Раздвинутый стол был убран цветами. Вы в длинном, белом, суконном платье, светлая, задумчивая и кроткая, молча и радостно христосовались со всеми. Похристосовавшись с Алешей, Вы подошли ко мне. Ваша благоухающая рука с веткой белой сирени между большим и указательным пальцем (я все навек запомнил) легко легла на мое плечо и Ваши уста чистою прохладой трижды обожгли мои губы. В ответ на Ваше почти беззвучное, верующее и все-таки волнующее много с мысленное «Христос Воскресе» я поднял на Вас глаза. Вы прекрасно смутились и протянули мне маленькое шоколадное яйцо на голубой ленте...
Через несколько дней Вы с Алешей вечером зашли ко мне. Ему нужно было переговорить
90
со мной о моих обязанностях шафера. Очень не любя всякие разговоры о своей свадьбе и даже как то стыдясь их, Вы и на этот раз предоставили все решения нам, а сами отошли к моим книжным полкам и стали рассматривать книги. Невольно следя за Вами, я заметил, как Ваши щеки слегка порозовели, когда Вы, подняв голову к верхней полке, открыли на ней Ваш пасхальный подарок. Почувствовав, несмотря на то, что Вы стояли ко мне спиной, мой пристальный взор на себе, Вы невольно повернули голову в мою сторону. В эту минуту я ясно прочел в Вашем взоре, просиявшем мне через плечо и несколько исподлобья, не только смущение, ласку и благодарность, но и нечто гораздо более тайное и глубокое. Я прочел в нем Ваше смутное ощущение того, что Вы и я — мы: друг другу целый мир и против целого мира невольный заговор.
Накануне свадьбы часов в пять вечера Алеша зашел ко мне и, несмотря на мое сопротивление, уговорил пойти к Вам. Не без смущения входил я в Вашу переднюю. Однако он так весело постучался в Вашу дверь, а Вы так приветливо поднялись нам навстречу, что во мне сразу же умерло неприятное чувство несвоевременности своего появления.
Чувство умерло, но мысль осталась и я прекрасно помню, как, принимая из Ваших рук стакан чая, я почти неожиданно для себя самого, полушутя, но и полусерьезно, спросил Вас, не
91
кажется ли Вам странным мое сегодняшнее появление.
«Нет... почему же»?.. замедленно прозвучал Ваш ответ, очевидно отзываясь своею замедленностью на бессознательно учтенную Вами сложность моего вопроса.
«А ты о чем думаешь»? отозвался Алексей. «Явно о том, — отвечал я ему, — что если бы я был на твоем месте, я бы предпочел нынешний вечер провести с Натальей Константиновной вдвоем».
«Я тебя понимаю» — медленно начал Алексей, закуривая, как сейчас помню, папиросу и прислушиваясь, склонив голову на бок, к первому весеннему дождю.
«Быть вдвоем это конечно прекрасно. Но в этой формуле слово «быть» быть может важнее слова вдвоем. Коли дело уже пошло на откровенность, так я скажу тебе. Любви между нами много — он посмотрел на Вас — очень много, больше моей душе, во всяком случае, вряд ли бы вынести. Но вот бытия, бытия, той напряженности жизненных струн, которая так изумительна в тебе, — этого бытия во мне совсем нет. Последнее же время мы с Наташей так привыкли, в этом смысле, жить за твой счет, что когда мы теперь остаемся вдвоем, нашей любви не хватает твоего бытия».
При последних словах, сказанных Алексеем без малейшей горечи, с ему одному временами свойственной простодушнейшей искрен-
92
ностью, вошла Лидия Сергеевна и позвала обедать. Садясь за стол рядом с Вами, я чувствовал, что Вам Алешина речь была не совсем приятна: для Вашего сакраментального чувства жизни в ней было слишком много обнаженного бытия.
Вскоре после ужина Алеша стал прощаться (он спешил куда то по неотложному делу своего патрона), я естественно поднялся вместе с ним; но он весело положил свои руки на мои плечи и, со словами «тебе-то куда спешит», почти насильно усадил меня обратно в кресло. Я остался. Часа три длилась наша беседа: ни одной мысли и даже ни одной её темы я не запомнил, но её ритма и её мелодии я не забыл до сих пор. Она была, если хотите, совсем не значительна и все же, Вы помните, каждое её слово было исполнено какого то тайного значения. Как я теперь понимаю, она была с моей стороны в каком то тончайшем смысле предательством Алексея. Была ли она с Вашей изменой ему? Отвечая за Вас нет, я все же спрашиваю Вас: могли ли Вы ни единым помыслом, ни единым трепетом не изменить Алексею, меняя в тот вечер свое отношение ко мне и даже больше, — меняясь в своем ощущении меня.
Наталья Константиновна, мне не нужно говорить Вам, что все мои вопрошания об очень сокровенном, что я твердо уверен, что по крайней мере на девять десятых их глубины, проведенные нами после ухода Алеши часы, заполнились тем же содержанием, каким они могли бы за
93
полниться и в его присутствии. Но вот на глубине последней десятой мы с Вами в чем то согрешили, — может быть в том, что минутами были друг с другом если и не до конца откровенны, то все же до конца искренни.
В столовой часы пробили половину второго. Пора было уходить. Не вставая с дивана, я наклонился к Вашей руке и поцеловал ее. Я поцеловал ее еще раз. Она продолжала как мертвая покорно покоиться в моей руке.
Я поднял на Вас глаза. Ваше лицо было строго, сосредоточенно, почти вдохновенно, но в ту минуту внутренне обращено не ко мне. Другим: бледным, растерянным и моим увидел я его в передней, когда, подавая мне в последний раз Вашу милую руку, Вы почти прошептали, «Николай Федорович, помните, мы расстаёмся друзьями. Если Вы не повысите в Алеше его чувства жизни, мне одной его не спасти».
На следующее утро (было еще довольно рано) я шел вверх по Тверской. Рассеянно шаря глазами по плетущимся в гору пролеткам, я вдруг увидел, как мне показалось, над спущенным верхом одной из них Вашу шляпу. Ускорив шаг и нагнав извозчика как раз в ту минуту, как он трогал рысью, я убедился, что мое чаяние не обмануло меня.
В элегантном синем костюме, в большой шляпе, в светлых весенних перчатках, Вы показались мне совсем иною, чем я привык Вас видеть и ощущать. В Вашем облике в то
94
утро совсем не звучали такие яркие в Вас мотивы тяготеющей возрожденской красоты. Но зато в нем неожиданно выразительна была хрупкая, девичья гамма печальной осенней прозрачности, перламутровой мутности и какого-то тонкого хрустального звона. О, если бы Вы знали, Наталья Константиновна, сколько скорби и сколько изящества прочел я в день Вашего торжества в Вашем на секунду мелькнувшем мне бледном профиле, в Ваших поникших плечах, длительно таявших передо мною в лиловой мгле влажного, весеннего утра.
В очень простом платье цвета слоновой кости, с единственной веткой флер д’оранжа у ног, в длинной фате по монашески скрывающей щеки и лоб, с выражением омертвелого волнения на бледном лице низко склоненном к цветам, быстро вошли Вы в ярко освещенную церковь. Меня, как молния, поразила и эстетическая законченность Вашего образа и его глубокий внутренний надлом. И вот, словно откликаясь на такое мое ощущение Вас, Вы вдруг с несвойственною Вам стремительностью жеста откинули голову назад и несколько вправо и одновременно как бы отстранили от себя, покоившийся на сгибе левой руки большой Алешин букет. На этом мои воспоминания гаснут. В дальнейшем сумрак памяти раздвигается следующей картиной. Я стою позади Вас и, держа над Вашей головой тяжелый венец, с глубокой нежностью смотрю на ярко освещенное снизу, детски умилен-
95
ное лицо Алексея. Мы двигаемся вокруг аналоя; я стараюсь увидеть Ваше лицо; мне виден только контур лба и щеки, но я всем своим существом чувствую, что оно не такое, каким я видел его полчаса тому назад, я чувствую, что оно спокойно и кротко, легко оживлено плавным душевным волнением.
Наталья Константиновна, я не знаю сумею ли Вам передать, как сложно и странно чувствовал я себя во время Вашего венчания. С одной стороны в душе господствовали отчетливость и благополучие: я чувствовал полноту благожелательного отношения к Алексею и бескорыстного ощущения Вас; остро чувствовал то ярко освещённые большими люстрами, то схороненные в темных углах красоты старой церкви и не только внимательно вслушивался в прекрасные венчальные напевы, но и разлагал их умом и ухом на смыслы и звуки...
Но с другой стороны, как то минуя мое настоящее «я», где то над головой и мимо души стремительно неслись самые разнообразные и неожиданные мысли и образы. То меня волновала грубость работы венчальных венцов, то над Вашим шлейфом назойливо вспоминались туалеты Сарры Бернар в «Даме с камелиями». Долго стояла перед глазами осень Булонского леса. Под скорбной листвой Медведковская церковь. Мы с Таней венчаемся. Но вместо Тани рядом со мною Вы, я нежно пожимаю под епитрахилью Вашу руку. Алеша держит над Вами венец. Я
