Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь
Рубо сидел понурившись, он смотрел прямо перед собой мутными глазами и не находил убедительного ответа. Наконец он пробормотал:
— Не знаю… Того я прикончил, а этого убивать не стал.
— В таком случае незачем изображать из себя ревнивца, который мстит за свою честь, не советую вам повторять эту романтическую басню перед присяжными, ведь они только плечами пожмут… Поверьте, вам лучше отказаться от этой системы запирательства: одно только чистосердечное признание может еще вас спасти.
С этой минуты, чем упорнее Рубо придерживался истины, тем успешнее Денизе изобличал его во лжи. Все роковым образом оборачивалось против обвиняемого, даже его прежние показания во время следствия по делу об убийстве Гранморена, которые, казалось бы, подтверждали его версию, ибо он тогда свалил всю вину на Кабюша; однако следователь умудрился увидеть в этом лишь доказательство на редкость ловкого сговора между сообщниками. Денизе буквально упивался психологической стороной дела, выказывая при этом истинную любовь к своей профессии. Никогда еще, признавался он, ему не доводилось так глубоко проникать в дебри человеческой натуры; он опирался скорее на интуицию, нежели на анализ фактов, ибо кичился тем, что принадлежит к той категории следователей, которые будто бы обладают даром ясновидения и гипноза: они, мол, одним взглядом приводят обвиняемого в трепет. Впрочем, на сей раз и улик было больше чем достаточно, так что картина получилась потрясающая.
Отныне выводы дознания покоились на прочной основе, они не оставляли места сомнению, подобно тому как лучи солнца не оставляют места тьме.
Но больше всего славу Денизе приумножило то обстоятельство, что он составил обвинительный акт, связавший воедино оба преступления, причем подготовил он свое заключение в глубочайшей тайне. Незадолго перед тем в стране шумным успехом закончился плебисцит, и вся Франция еще пребывала в лихорадочном волнении, в каком-то дурмане, обычно предваряющем и возвещающем великие катастрофы. Общественная жизнь последних месяцев Империи, политика и, особенно, пресса были пронизаны незатихающей тревогой и возбуждением, даже проявления радости — и те приобрели тогда болезненный, горячечный характер. Вот почему, когда вскоре после загадочного убийства женщины, совершенного в уединенном доме где-то возле Барантена, стало известно, что руанский следователь, руководимый почти гениальным чутьем, извлек на свет божий уже полузабытое дело об убийстве председателя суда Гранморена и усмотрел связь между ним и новым преступлением в Круа-де-Мофра, правительственные газеты разразились криками восторга. Ведь в оппозиционных листках нет-нет да появлялись насмешливые упоминания о легендарном и неуловимом убийце, выдуманном полицией специально для того, чтобы скрыть таким образом грязный разврат неких скомпрометировавших себя сановников. И вот наконец можно дать уничтожающий ответ на все инсинуации: убийца и его сообщник арестованы, и память покойного председателя суда будет очищена от низких наветов. В прессе разгорелась полемика, страсти накалялись не только в Руане, но и в Париже. Уже само судебное дело походило на роман ужасов и поражало воображение обывателей, но, помимо этого, многие почему-то прониклись уверенностью, будто тот факт, что правосудию удалось наконец неопровержимо установить истину, способен укрепить положение Империи. И целую неделю правительственные газеты наперебой трубили о предстоящем процессе.
Следователя пригласили в столицу, и он вновь явился на улицу Роше, в особняк секретаря министра, г-на Ками-Ламотта. Сановник принял его, стоя посреди своего строгого кабинета, он осунулся и выглядел еще более утомленным, чем обычно; Ками-Ламотт был подавлен, и свойственный ему скепсис был теперь окрашен грустью, словно он не обольщался преходящим триумфом режима, которому служил, и предвидел его близкое крушение. Вот уже два дня он терзался внутренними сомнениями, не зная, что делать с сохранившимся у него письмом Северины, которое могло разрушить всю систему обвинения, ибо оно неопровержимо свидетельствовало о том, что Рубо говорит правду. Ни один человек на свете не знал о существовании этого письма, и Ками-Ламотт мог бы его уничтожить. Но не дальше как накануне император сказал ему, что на сей раз он требует, чтобы правосудие неукоснительно шло своим путем, не считаясь ни с какими побочными соображениями, если даже это нанесет ущерб правительству: заговорил ли в государе голос чести, или же то был суеверный страх, что один несправедливый акт теперь — после благоприятного исхода плебисцита — может роковым образом повлиять на судьбы Империи? И, хотя секретарь министра не страдал излишней щепетильностью, ибо смотрел на дела мира сего лишь как на политические махинации, его смущал приказ императора, и он спрашивал себя, вправе ли он из преданности своему владыке ослушаться его.
Едва переступив порог, Денизе с победным видом заявил:
— Так вот, чутье меня не обмануло: председателя суда Гранморена убил этот Кабюш… Признаюсь, что и другой след некоторым образом вел к обнаружению истины, я сам чувствовал, что Рубо не совсем чист… Ну, а ныне оба преступника у нас в руках.
Ками-Ламотт пристально смотрел на следователя своими бесцветными глазами.
— Стало быть, все факты, изложенные в полученных мною материалах дознания, доказаны, и ваша уверенность непоколебима?
— О да, абсолютно непоколебима, иного мнения тут быть не может… Все звенья цепи сомкнулись, и я не могу припомнить другого такого преступления, которое на первый взгляд казалось бы столь запутанным, а на самом деле до такой степени подчинялось бы законам логики, что нетрудно мысленно проследить весь его ход.
— Но ведь Рубо-то протестует, признает себя виновным только в убийстве председателя суда и тут же сочиняет целую историю о том, будто его жену Северину обесчестили, когда она была еще девушкой, и он, мол, узнав об этом, обезумел от ревности и в порыве слепой ярости убил Гранморена. А оппозиционные листки повторяют все это.
— Повторять-то повторяют, но сами первые не верят в свои россказни. Рубо — ревнивец? Да ведь он же чуть ли не самолично устраивал свидания своей жены и ее любовника! Ну, если он даже решится изложить эту басню в суде присяжных, то все равно не вызовет скандала, которого жаждет!.. Вот если бы он еще мог представить какие-нибудь доказательства… Но ведь их-то нет. Рубо все толкует о письме, которое жена якобы написала по его наущению Гранморену, но оно должно было бы сохраниться в бумагах покойного… Ведь вы же сами, милостивый государь, разбирали эти бумаги и непременно обнаружили бы письмо. Не правда ли?
Ками-Ламотт не ответил. И в самом деле, если принять версию следователя, удастся навсегда покончить со всей этой скандальной историей: Рубо, разумеется, никто не поверит, память председателя суда Гранморена будет полностью очищена от гнусных подозрений, а Империя извлечет немалую пользу из громкой, публичной реабилитации одного из своих ставленников. К тому же Рубо признал себя виновным, и не все ли равно с точки зрения справедливости, за что именно он будет осужден? Да, остается еще этот Кабюш… Но если он и не замешан в первом преступлении, то все указывает на то, что второе убийство — дело его рук. А потом, господи, что такое справедливость? Еще одна иллюзия — и только! Хотеть быть справедливым — какое наивное самообольщение, ведь путь к истине всегда так тернист! Не лучше ли быть мудрым и подпереть своим плечом грозящее обрушиться здание умирающего режима?
— Не правда ли? — повторил Денизе. — Ведь вы не обнаружили это письмо?
Ками-Ламотт вновь поднял глаза на следователя; сановник, сознавая, что он — хозяин положения, и молча принимая на себя всю ответственность, все угрызения совести, тревожившие императора, ровным голосом произнес:
— Я решительно ничего не обнаружил.
И тут же с любезной улыбкой принялся расточать похвалы Денизе. Только чуть приметная складка в углу его рта свидетельствовала о непобедимой иронии. Никогда еще, мол, дознание не проводилось с такой проницательностью; в высших сферах уже решен, дескать, вопрос о том, что его, Денизе, к осени переведут на должность советника суда в столицу. Ками-Ламотт проводил посетителя до прихожей.
— Только вы один проявили столь необычайную прозорливость, это поистине изумительно… И ныне, когда правда громко заявила о себе, ничто не должно заглушать ее голос — ни приватные интересы, ни даже государственные соображения… Итак, смелее вперед, пусть все идет своим чередом, к каким бы последствиям оно ни привело.
— В этом, полагаю, и заключается долг служителей правосудия, — ответил следователь. Он откланялся и удалился с сияющим видом.
Оставшись один, Ками-Ламотт прежде всего зажег свечу, потом вынул из ящика письменного стола письмо Северины. Пламя свечи тянулось вверх, секретарь министра развернул письмо и перечел заключенные в нем две строчки; и перед его мысленным взором вновь возник изящный облик преступницы со светло-голубыми глазами, которая некогда возбудила в нем столь нежную симпатию. И вот теперь она сама умерла при трагических обстоятельствах. Кто знает, какую ужасную тайну унесла она с собою? Истина, справедливость — да, конечно же, все это лишь иллюзия! Этой очаровательной незнакомки уже нет больше, и ему напоминает о ней лишь то мимолетное желание, которое она в нем зажгла и которому он так и не решился уступить… Ками-Ламотт поднес письмо к свече, оно вспыхнуло, и тут им овладела бесконечная печаль, словно предчувствие неотвратимой беды: чего ради он уничтожает эту улику, обременяет свою совесть таким поступком, если по воле судьбы Империя будет сметена с лица земли, точно горсточка черного пепла, лежащая сейчас на его столе?
