Портрет леди - Генри Джеймс

счастья, которое страшно терять. Но мадам Мерль была мудрой женщиной. Казалось, она знала Изабеллу лучше, чем та знала себя. Изабелла всегда была полна намерений всевозможного толка, – как правило, они были очень возвышенными, – но никогда еще они не цвели так ярко в глубине ее сердца, как сейчас. Правда, все они были похожи друг на друга и в итоге сводились к одному: если Изабелле суждено быть несчастной, пусть это произойдет не по ее вине. Бедная ее душа всегда страстно стремилась ко всему лучшему и еще не испытывала серьезного разочарования. Поэтому она и стремилась оставаться справедливой и не опускаться до мелочной мстительности. Связывать мадам Мерль со своими разочарованиями и расстройствами как раз и означало мелкую месть, тем более что получаемое при этом удовольствие было совершенно неискренним. Невозможно было притворяться, будто она действовала с закрытыми глазами. Свободнее Изабеллы перед ее замужеством трудно было даже кого-либо представить; единственный источник ее ошибок находился в ней самой. Не было ни интриг, ни ловушек – Изабелла сама наблюдала, думала и выбирала. Когда женщина совершает подобную ошибку, у нее есть только один способ исправить ее – примириться с ней. Достаточно одного безумного шага, да еще такого, который должен длиться всю жизнь; второй вряд ли поможет делу. В этом молчаливом обете было немало благородства, и это давало силы Изабелле держаться. Но мадам Мерль все же была права, приняв меры предосторожности.

Как-то раз – спустя примерно месяц после приезда Ральфа Тачетта в Рим – Изабелла вернулась домой после прогулки с Пэнси. Не только из-за своих возвышенных намерений – скорее благодаря своей нежности ко всему чистому и слабому Изабелла была благодарна судьбе за падчерицу. Пэнси была дорога Изабелле. Ничто в жизни не было столь приятно для нее, как привязанность этой девочки, – при взгляде на нее чувство необыкновенной мягкости возникало в Изабелле: словно в ее руку вложили детскую ладошку. Для Пэнси же в отношении к мачехе помимо любви была и своего рода горячая слепая вера. Сознание того, что девочка зависит от нее, доставляло Изабелле огромное удовольствие, и в своих действиях она руководствовалась им, хотя мотивы действий от нее частенько ускользали. Изабелла говорила себе: мы должны выполнять свой долг, это единственное, к чему мы должны стремиться. Привязанность Пэнси являлась своего рода прямым указанием, провозглашающим: вот вы и нашли то, что искали. В чем именно заключался ее долг, Изабелла точно определить бы не могла – главным образом, как она понимала, она должна была быть для ребенка надежной опорой. Она теперь часто улыбалась, вспоминая, как когда-то ее маленькая падчерица казалась ей неискренней, поскольку сейчас убедилась, что неискренность Пэнси была просто житейской неопытностью. Изабелла не могла себе представить, кто еще мог бы стараться так же отчаянно, чтобы доставить окружающим радость. Она постоянно наблюдала эту удивительную способность девочки. Пэнси была целостной натурой, и это был ее дар – у нее не было гордыни; она постоянно одерживала победы, но не требовала за них наград. Изабелла и Пэнси постоянно находились вместе – миссис Озмонд редко видели без падчерицы. Ей нравилась компания девочки, как подчас нравится букет, составленный из одинаковых цветов; и вообще забота о падчерице приобрела для нее чуть ли не религиозный характер. И Пэнси, судя по всему, с Изабеллой была счастливее, чем с кем бы то ни было, кроме, разумеется, своего отца, который был ее кумиром. Что же касается Озмонда, то он получал от своего отцовства утонченное удовольствие, и он всегда был подчеркнуто мягок с дочерью. Изабелла видела, как нравилось девочке ее общество, и как она старается ей угодить. В конце концов она решила, что лучший способ угодить Изабелле – не доставлять ей никаких неприятностей; разумеется, она ничего не могла сделать с теми неприятностями, которые существовали независимо от нее. Поэтому Пэнси была удивительно послушна, покорна и, соглашаясь на предложения Изабеллы, старалась умерить свою пылкость, так что даже оставалось непонятным, довольна ли она. Она никогда не перебивала собеседника, никогда не задавала праздных вопросов и, хотя для нее не было большей радости, чем снискать похвалу, – она даже бледнела, услышав приятные слова, – она никогда не напрашивалась на них. Она просто лишь с мечтательным видом ждала, и ее умные глазки благодаря этому выражению с возрастом стали совершенно прелестны. Когда во вторую зиму пребывания их в палаццо Рокканера Пэнси начала выезжать в свет, танцевать, она всегда в нужный час, чтобы не утомилась миссис Озмонд, первой предлагала Изабелле возвращаться домой. Изабелла ценила эту жертву: она знала, как нелегко было Пэнси отказываться от последних танцев, поскольку знала, как та их обожала, двигаясь под музыку, как настоящая фея. Девушка не видела никаких неудобств в том, чтобы бывать в обществе, ей даже нравились отрицательные стороны этого действа – духота бальных залов, скука обедов, толчея при разъезде, томительное ожидание экипажа. А в этом самом экипаже Пэнси сидела рядом с Изабеллой в милой позе, чуть наклонившись вперед и едва заметно улыбаясь, словно ее в первый раз вывезли кататься.

В тот день, о котором я веду рассказ, они выехали за городские ворота и через полчаса оставили экипаж ждать их на обочине дороги, а сами отправились по невысокой траве, которая даже в зимние месяцы была усеяна мелкими цветочками. Это стало почти ежедневной привычкой Изабеллы – она любила пешие прогулки и ходила очень быстро, хотя уже и не так быстро, как тогда, когда впервые приехала в Европу. Для Пэнси прогулки не являлись любимым занятием, но они все равно ей нравились, поскольку девушке нравилось все. Она семенила, чуть отставая от мачехи, которая потом по возвращении в Рим отдавала дань вкусам падчерицы, проезжая с ней круг, например, по парку виллы Боргезе. Собрав на солнечной полянке вдали от стен Рима букетик цветов, Пэнси, вернувшись в палаццо Рокканера, сразу прошла к себе в комнату и поставила его в воду. Изабелла направилась в гостиную, ту, в которой обычно проводила дни, – ту, которая находилась сразу за первым залом для приемов, куда вела лестница. Она была пустовата; даже дорогие экспонаты Джилберта Озмонда не могли скрыть впечатление пустого пространства. Изабелла остановилась на пороге гостиной. Причиной тому было возникшее вдруг у нее ощущение – оно не было, строго говоря, новым, просто Изабелла по-новому его восприняла, а поскольку она ступала беззвучно, то стала свидетелем любопытной сцены. В комнате была мадам Мерль; она не сняла шляпу. Джилберт Озмонд что-то говорил ей. В течение примерно