Томас Вулф - Паутина и скала
— Нам ужасно хочется поехать, — заговорила молодая женщина. — Мы, разумеется, уже бывали в Европе, правда, всякий раз недолго. Вы жили там в течение долгого времени, и мы будем весьма благодарны за любой совет, какой услышим от вас.
— А куда вы едете? — спросил мистер Мэлоун. — Собираетесь… собираетесь покататься по Европе, — губы его презрительно искривились, но он сдержался, — или пожить в одном месте?
— В одном, — поспешил ответить молодой человек. — Для того и уезжаем. Решили познакомиться с европейской жизнью — так сказать, окунуться в нее. Собираемся обосноваться в Париже.
Наступила пауза; затем молодая женщина с легким беспокойством подалась к великому человеку и спросила:
— Мистер Мэлоун, вы одобряете это намерение?
Так вот, если бы мистер Мэлоун высказывал свое мнение пять минут или пять месяцев назад, то наверняка счел бы, что поехать в Париж и пожить там около года — хорошая мысль. Он говорил себе это не раз — в тех случаях, когда осуждал американский провинциализм, американское пуританство, американскую невежественность и американское незнание европейской жизни. Более того, часто задавался вопросом, почему американцы носятся по всему континенту, стремятся осмотреть всю Европу сразу вместо того, чтобы пожить годик в Париже, присмотреться к людям, изучить язык. И более того, если бы молодой человек с супругой объявили о намерении обосноваться на годик в Лондоне, реакцию мистера Мэлоуна было б нетрудно предвидеть. Его бледные, резиновые губы презрительно искривились бы, и он с иронией поинтересовался:
— А почему в Лондоне? С какой стати, — тут бы он хрипло задышал, — с какой стати терпеть унылый английский провинциализм, безотрадное однообразие английской кухни, ужасное английское тупоумие, когда всего в семи часах пути, по другую сторону Ла-Манша есть возможность недорого жить в самом прекрасном и цивилизованном городе мира, жить с уютом и роскошью в Париже за какую-то часть того, что стоила бы вам жизнь в Лондоне, притом общаться с веселыми, умными, цивилизованными людьми, а не с провинциальными британскими Бэббитами?
В таком случае, почему же гневное презрение вскипело в душе мистера Мэлоуна, когда молодые люди выразили намерение сделать то, что он настоятельно посоветовал бы им сам?
Так вот, во-первых, они сообщали о своем решении ему — а мистер Мэлоун не мог вынести такой наглости. Во-вторых, он считал Париж собственным открытием, а туда стало ездить слишком много треклятых американцев. Разумеется, никто не должен был ездить туда без его ведома.
Поэтому, когда двое молодых людей самостоятельно решили поехать в Париж на год он счел их самодовольную наглость несносной. После того как молодой человек и его супруга высказались, несколько секунд царило молчание; в глазах мистера Мэлоуна начал полыхать гневный огонь, он покачался взад-вперед, потер колени, но пока что сумел сдержаться.
— Почему в Париж? — спросил он спокойно, но с ноткой едкого сарказма в мягком тембре голоса. — Почему в Париж? — повторил он.
— Но… неужели вы считаете, что туда не стоит ездить, мистер Мэлоун? — беспокойно спросила женщина. — Не знаю, — торопливо продолжала она, — но… но Париж представляется мне таким ярким, веселым — и увлекательным.
— Ярким?.. Веселым?.. Увлекательным? — неторопливо, веско, с видом глубокой задумчивости произнес мистер Мэлоун. — О, какая-то яркость, пожалуй, сохранилась, — допустил он такую возможность. — Разумеется, если туристы со Среднего Запада, алчные владельцы отелей и господин Томас Кук не окончательно уничтожили ее остатки… Полагаю, разумеется, — продолжал он, слегка цедя слова, — что вы целиком последуете примеру своих соотечественников — будете просиживать по двенадцать часов в день среди интеллектуалов в Le'Ome или на террасе Cafe de la Paix и вернетесь через год совершенно не повидав ни Парижа, ни Франции, ни подлинной жизни народа, однако же с полной уверенностью, что знаете все! — Он неистово засмеялся, потом сказал: — Право же, очень смешно, что все молодые американцы устремляются в Париж… Взять хотя бы вас — молодые люди, вероятно, неглупые, обладающие, по крайней мере, достаточными средствами, чтобы путешествовать — и куда же едете? — насмешливо спросил мистер Мэлоун. — В Париж! — он так прорычал это слово, словно от него дурно пахло. — Па-ри-и-иж, один из самых унылых, скучных, дорогих, шумных и неуютных городов в мире… населенный скупыми лавочниками, жуликоватыми таксистами и официантами, просто ужасающим французским средним классом и туристами.
На минуту воцарилось ошеломленное молчание; красивая молодая жена выглядела подавленной, сбитой с толку; потом молодой человек откашлялся и с легкой нервозностью спросил:
— А… а куда бы поехали вы, мистер Мэлоун? Можете вообразить… лучшее место, чем Париж?
— Лучшее, чем Париж? — переспросил мистер Мэлоун. — Дорогой мой друг, есть десятки более интересных мест! Поезжайте куда угодно, только не туда!
— Но куда же? — спросила молодая женщина. — Куда посоветовали бы вы, мистер Мэлоун?
— Ну… ну… ну в Копенгаген! — вдруг торжествующе произнес громким голосом мистер Мэлоун. — Непременно поезжайте в Копенгаген!.. Разумеется, — насмешливо произнес он, — весть о нем еще не достигла гринвич-виллиджской богемы на Левом Берегу, школьных учителей со Среднего Запада и прочих великих путешественников этого пошиба. Возможно, Они и не слышали об этом городе, поскольку он находится чуть в стороне от их наезженных маршрутов. Их, видимо, удивило бы известие, что Копенгаген самый веселый, самый приятный, самый цивилизованный город в Европе, населенный в высшей степени очаровательными, умными людьми. Несомненно, это известие, — язвительно произнес он, — потрясет наших богемных друзей на Левом Берегу, чье представление о географии Европы не простирается дальше Эйфелевой башни. Но Копенгаген именно такое место. Поезжайте туда, обязательно! Па-ри-иж! — прорычал мистер Мэлоун. — Ни в коем случае! Копенгаген! Копенгаген! — выкрикнул он, вскинул руку в красноречивом жесте раздражения этим спектаклем человеческой глупости, постучал ногой по полу и стал с хрипом ловить ртом воздух.
Затем вдруг, увидев унылую фигуру, несколько ошеломленное лицо молодого мистера Уэббера, столь внезапно оказавшегося среди мнимых великих мира сего и нашедшего эту атмосферу очень странной, мистер Мэлоун, словно лицо молодого Уэббера мгновенно напомнило ему молодого Мэлоуна и всех Уэбберов, всех Мэлоунов, живших на свете, повернулся к нему и звучно, дружелюбно воскликнул:
— Но я думал, что читал совсем не… совсем не… — На миг его губы искривились в иссиня-черной бороде, а потом — о, мучительное переплетение национального и личного! — Он согнал с лица гримасу. Очень обаятельно улыбнулся молодому человеку и произнес:
— Ваша книга мне понравилась. Желаю удачи.
Таким вот человеком был Симус Мэлоун.
И таким вот образом наконец состоялось скромное вхождение Джорджа Уэббера в большую литературную жизнь. Оно, как мы уже сказали, очень мало походило на вторжение, однако, только он не мог этого знать, было знаменательным. Как гласит пословица: «Громадные дубы вырастают из маленьких желудей». Ну ладно, не будем больше испытывать нарастающее любопытство читателя. Дуб рос вот как.
Мистер Мэлоун отдал рукопись молодого человека Лулу Скаддер, та, в свою очередь, занялась с нею тем, чем занимаются литературные агенты, и в конце концов — да, в конце концов — из этого кое-что вышло. Но до этого предстояло пройти многим томительным месяцам, а тем временем Джордж — молодой, отчаявшийся, надеющийся, злополучный Джордж — погружался глубже, чем когда бы то ни было, в бездну неверия в себя и черного, беспросветного отчаяния.
Книга шестая. Горькая тайна любви
Та вечеринка произвела на Джорджа неожиданно угнетающее воздействие. Ушел он оттуда, еще сильнее мучаясь сознанием, что никуда не годится, и книга его никогда не будет издана.
Однако это было не все — далеко не все. Ибо Джордж сознавал, что Эстер каким-то непостижимым образом вплетена в паутину его горечи и отчаяния. В роскоши ее дома он общался с великими мира сего, чей редкостный, восхитительный удел был предметом его давних зависти и устремлений. И теперь увиденное наполняло его смятением, стискивало холодом сердце.
Джордж еще не успел толком разобраться, что именно так подействовало на него, однако точно, твердо, наверняка знал, что его заветная мечта разбита вдребезги. И такой влекущей была мечта, такое важное место занимала в его надеждах с самого детства, что теперь у него появилось чувство, будто он сам — все его движущие силы, работа, вся жизнь — сокрушен, разбит, сломан, уничтожен и навсегда погребен под обломками своей прекрасной мечты.
