Ганс Фаллада - Железный Густав
— Сошлось, отец, в самую точку! — воскликнул он и поспешил к двери. — Мне надо поскорей…
— Куда ты спешишь? Ведь только пять часов.
— Завтра утром, отец, вернее, сегодня утром надо спасти для вкладчиков то, что еще можно спасти. Хоппе — отъявленный мошенник, сам-то он на скачки не ездит, боится, как бы его там не увидели! Экая свинья! Эти несчастные гроши…
— Знаешь, — сказал старик, — эти гроши принадлежат тем, кто не прочь нажить на них пятьдесят процентов. Нашел кому сочувствовать!
— Но ведь это же сплошное надувательство — насчет нефти в Люнебургской степи!
— Присядь-ка лучше, Гейнц! Чего ты на стену лезешь? Ведь они тебя выгнали, какое тебе дело до этой петрушки?
— Как же так, отец? Ведь надо же…
— Да чего ты ершишься? Тебе-то что? Думаешь — право, закон, и именно ты должен за них постоять? Да пусть они сами копаются в своем навозе, на то у них и полиция, и суд, и прокуратура, — в конце концов, это их дело! Ты-то чего разошелся?
— Нет, отец, — сказал Гейнц. — Никуда это не годится! Ты раньше так не рассуждал.
Старик помолчал минутку.
— Ты, видно, чертовски зол на Эриха? Это из-за того, что тебя попросили со службы, ты так на него взъелся?
— Я совсем не… — начал было Гейнц. Он хотел сказать: «зол на Эриха», но одумался и не сказал. Это было бы неправдой. Он был страшно зол на Эриха. Он ненавидел Эриха. И не только из-за той, давнишней истории. Он чувствовал, что Эрих — это зло. Он знал: Эрих любит зло, он делает зло ради зла — но не может быть никакого движенья вперед, если такие Эрихи будут творить все, что им вздумается… Нет…
— Нет, отец, я не потому хочу заявить, чтобы с ним поквитаться. Совсем нет. Я не мести ищу. Я только хочу, чтобы прекратился этот обман.
— Ладно, — сказал старик Хакендаль. — Заяви, но сперва предупреди Эриха. С нас достаточно того, что было с Эвой.
— Невозможно, отец! Если я предупрежу Эриха, он немедленно даст знать тому. А тогда от взносов и помину не останется.
— Сделай это в последнюю минуту. У него не будет времени…
— Не могу, отец! Не могу и не должен!
— Сделай это, Гейнц! Ну не все ли тебе равно? Ведь то, что было раньше — честность, порядочность, — все это сгинуло, одно слово — капут. Пусть их бесятся, думаю я часто. Мы уже ничего хорошего не дождемся, Гейнц. Пусть он удирает, Эрих.
— Все еще переменится, отец!..
— Да каким же образом? И откуда? Все идет к чертям собачьим! А уж с меня, Малыш, я считаю, хватит! Как она тогда стояла на этой ихней подсудимой скамье — я это про Эву, — а на меня и не посмотрит, а только на того мерзавца, и мне предлагают рассказать судье, какая моя девочка была в детстве, и он при всех меня допытывает, случалось ли ей воровать, и с каких у нее пор пошли дела с мужчинами, — и много ли она врала, а я себе говорю, это ведь дочь моя, а она на меня и не взглянет… И это — мое приношение немецкому народу!.. Нет, Гейнц, еще раз то же самое, да еще с Эрихом?.. Нет, мой мальчик, на это меня не станет! Этого мы не выдержим — ни я, ни мать…
— До свидания, отец, — сказал Гейнц, помолчав минуту. — Я сделаю, как ты хочешь. Хоть это, конечно, неправильно…
— Бог с тобой, Гейнц, и ты еще берешься судить, что в нашей жизни правильно…
Нет, это неправильно! Гейнц был в этом абсолютно убежден. Все утро он проторчал в полицейском отделении в Главном Управлении на Александерплац, он видел брюзгливые мины чиновников, видел нерешительность. На их лицах явственно читалось подозрение: месть уволенного служащего…
В Берлине царил хаос, здесь среди бела дня совершались вопиющие преступления; полицейские чиновники сбились с ног, к тому же у них накипел протест — как часто при поимке преступников они натыкались на помехи в виде политических соображений, кумовства и блата. Были банкирские дома посолиднее, чем какая-то лавочка «Хоппе и K°», были важные господа, носившие громкие имена Барматов и Кутискеров… Господа, по чьей милости не один полицейский чиновник слетел с места…
Нет, им отнюдь не улыбалось предпринять какие-то шаги по заявлению уволенного служащего. Ну, конечно, они будут наблюдать, приглядываться, наводить справки… Адрес они записали…
— Этак вы их упустите, — настаивал молодой человек. — А куда бы мне еще обратиться?
— Экий вы порох! — смеялись они. — Ну, ладно, пойдемте, раз уж вам так не терпится.
И они провели его в берлогу более важного зверя, известного бульдога, державшего в страхе преступный мир. Передали докладывающему секретарю протокол дознания, а сами удалились.
— Надоест ему ждать, — толковали они между собой.
Но Гейнц Хакендаль сидел и ждал, не замечая, как уходит время.
Ибо он думал о своем брате Эрихе, и это разжигало его упрямство. Внезапно он осознал, что ненавидит брата, как никого на свете.
Но за брата встал горой отец, старик, мало радости видевший от своих детей. Нетрудно было понять, почему он встал на защиту сына. Труднее было понять сына, да он и сам себя не понимал. Вот он сидит здесь, сидит из-за брата, но едва ему удастся напустить на него полицию, как он тут же побежит к телефону предупредить того же брата. (Он уже и телефон записал, вот он, в кармане.) Предупредить отнюдь не потому, что он верит, будто брат способен исправиться, нет, просто так, из малодушной жалости — ведь он твердо убежден, что Эрих и дальше будет творить зло…
Ему предстояло принять решение, — вопрос заключался в том, хватит ли у него мужества наступить себе на сердце, действовать, ни с чем не считаясь, по велению совести. Никто его не принуждает, но никто и не окажет ему ни малейшей помощи. Он предоставлен самому себе. Ах, будь это какой-нибудь безразличный ему человек, да тот же Хоппе, — и надо же случиться, чтобы тут замешан был его родной брат. И ему вспомнилось, каким Эрих был умным, способным мальчиком и как он, Гейнц, когда-то восхищался им и любил его…
Должно быть, думал он, так безмерно ненавидишь только то, что когда-то безмерно любил!
И снова мелькает мысль: а не лучше ли убежать от решения? Оснований у него достаточно — Ирма, уж верно, заждалась!
А вот и его черед идти к советнику уголовной палаты, — теперь он уж не убежит, эту возможность он упустил, но остается еще одна возможность — промолчать о брате (а потом ему позвонить).
— Ну-с, — сказал багроволицый толстяк, ознакомившись с кратким протоколом. — А теперь расскажите мне это своими словами…
Гейнц рассказал ему все, что было занесено в протокол, и больше ни слова.
— И это все, что вам известно?
Гейнц поспешно кивает.
— Тут чего-то недостает, — говорит толстяк. — Вам лучше моего известно, что это далеко не все.
Гейнц делает вид, что не понимает.
— Кого-то вы покрываете, — говорит дружелюбно бульдог. — Кого-то вы хотите выгородить. — И с улыбкой: — Видите ли, когда так долго сидишь на этом месте, вырабатывается известный нюх — тут нет ничего удивительного. А у вас и вообще-то отсутствует связующее звено, неясно, как вы напали на бега…
— Просто я поразмыслил… — говорит смущенно Гейнц.
— Разумеется, вы поразмыслили! — говорит толстяк, вставая. — Прощайте, молодой человек, советую вам забыть сюда дорогу. Есть яйца, не разбивая скорлупы, мы еще не научились, да и вы вряд ли научитесь. Мир насквозь прогнил, от него разит, как от огромной навозной кучи, и, если каждый из нас станет прибирать к сторонке свою горсточку навоза, никогда мы с навозом не покончим… До вашего Хоппе мы шутя доберемся, я уже смекнул, кто это — некий счетовод, сбежавший из магазина с хозяйской кассой. А вот ваша личная пригоршня навоза могла бы меня заинтересовать. Однако, как сказано, у нас и без того работы невпроворот, и, если вам неохота быть настоящим мужчиной, если вы предпочитаете быть мокрой курицей, — милости просим, кушайте на здоровье! В конце концов, это ваше дело!
Каждый из этих брошенных Гейнцу грубых упрёков резал его, словно по живому. Но вот краснолицый снова сел за стол и углубился в свои бумаги с таким видом, словно облаянного посетителя здесь уже и в помине не было.
— Господин советник! — негромко обратился к нему Гейнц.
Тот читал, перелистывая страницы, и не слышал.
— Господин советник! — повторил Гейнц громче.
— Что такое? Вы еще не ушли? Рискуете нажить плоскостопие, юноша!
— Господин советник!
— Да уж ладно, выкладывайте! Но только не заметать следов, а то и слушать не стоит!
И Гейнц ринулся вперед, не заметая следов…
— Опять вы не то говорите, — сказал толстяк недовольно. — Цилиндр, портфель и бинокль — это еще не наводящие указания. Вы, видно, до тонкости разбираетесь в братских чувствах, но это никакое не доказательство.
Он что-то недовольно мычал и ворчал про себя. А потом спросил:
— Вы, может, позвонить ему собирались, а? Нуте-ка, где его телефон? Покажите!
