Жены и дочери. Мэри Бартон [сборник 2023] - Элизабет Гаскелл
Но сам он всегда был тем же: «постоянен, как старик-Время», как отзывалась о нем миссис Гибсон, со своей обычной оригинальностью; «скала силы, в тени которой — покой», как однажды сказала о нем миссис Хэмли.
Так что причина изменившегося отношения миссис Гибсон была не в нем. Однако теперь его ожидал приветливый прием в любое время. Его шутливо упрекали за то, что он слишком уж буквально понял слова миссис Гибсон и никогда не приходит до второго завтрака. Но он отвечал, что счел ее основания для этих слов вполне вескими и намерен их уважать. И сказано это было со всей присущей ему простотой и без малейшей злопамятности. В домашних семейных беседах миссис Гибсон постоянно изобретала всяческие планы устройства встреч Роджера и Синтии, столь явно выдавая свое желание подтолкнуть и осуществить помолвку, что Молли испытывала раздражение при виде так явно расставляемой сети и слепоты Роджера, с такой легкостью идущего в приготовленную ловушку. Она забывала о его предыдущей готовности, о былых свидетельствах мужественной нежности к прекрасной Синтии и видела лишь заговоры, в которых он был жертвой, а Синтия — сознательной, хотя и пассивной, приманкой. Она чувствовала, что сама никогда не смогла бы поступать как Синтия, нет, даже ради того, чтобы завоевать любовь Роджера. Из того, что происходило за кулисами семейной жизни, Синтия видела и слышала столько же, сколько она сама, и все же подчинялась предназначенной ей роли! Несомненно, эту роль она играла бы и бессознательно; то, что ей предписывалось делать, она делала бы и естественно, но оттого, что это ей было предписано — правда, лишь намеком, — Молли стала бы сопротивляться: уходить, к примеру, когда ожидалось, что она дома, или задерживаться в саду, когда предполагалась долгая загородная прогулка. Наконец, поскольку — как бы ни повернулась ситуация — она не могла не любить Синтию, она твердо решила верить, что Синтия ничего не знает о происходящем, но, чтобы поверить в это, ей пришлось сделать над собой усилие.
Как ни приятно «в тени листвы резвиться с Амариллис иль с путаницей локонов Ниэры», [69] у молодых людей, вступающих в самостоятельную жизнь в этой прозаической Англии, много других забот, которые занимают их мысли и время. Роджер был стипендиатом в Тринити, и со стороны его положение, пока он остается неженатым, представлялось весьма благополучным. Однако не в его характере было погружаться в постыдную праздность, даже если бы средства от стипендии были целиком в его распоряжении. Он стремился к деятельной жизни, но еще не определил ее направления. Он знал, каковы его таланты и склонности, и не желал, чтобы таланты остались непримененными, а склонности, которые он рассматривал как способности, делавшие его пригодным к определенным видам деятельности, были заброшены или не востребованы. Он оставил себе достаточно денег на свои личные нужды, которые были невелики, и на незамедлительное осуществление любого плана, который он может счесть нужным для себя избрать. Остальная часть его дохода принадлежала Осборну и была дана и принята в духе того редкостного полного единства, которое существовало между братьями. И только мысль о Синтии лишала Роджера душевного равновесия. Сильный человек во всем остальном, в том, что касалось ее, он был как ребенок. Он знал, что не сможет, женившись, сохранить свое положение стипендиата; и так как он намеревался не связывать себя ни с каким занятием или профессией, пока не найдет то, что будет отвечать его представлениям, то у него не существовало возможности жениться немедленно и даже в ближайшие несколько лет. И тем не менее он продолжал искать чарующего общества Синтии, слушать музыку ее голоса, нежиться в ее солнечном сиянии, насыщая свою страсть всем, чем только можно, совсем как неразумное дитя. Он знал, что это безрассудство, и тем не менее продолжал делать это, и, быть может, именно потому так сочувствовал Осборну. Роджер ломал себе голову над делами Осборна много чаще, чем беспокоил себя по их поводу сам Осборн. Надо сказать, в последнее время он стал таким болезненным и слабым, что даже сквайр почти не возражал против его стремления к частой перемене мест, хотя прежде имел обыкновение подолгу ворчать по поводу связанных с этим расходов.
— В конце концов, не так уж оно дорого стоит, — сказал как-то сквайр Роджеру. — Не знаю, куда там он ездит, но обходится это дешево. Раньше он, бывало, приходил и просил двадцать фунтов, а теперь обходится пятью. Но мы с ним утратили общий язык — вот что я скажу! И говорю я с ним не так, как надо бы, все из-за этих проклятых долгов, о которых он мне так ничего и не хочет объяснить. И все время он меня на расстоянии держит, как только я об этом заговорю. Это меня-то, Роджер, меня — своего старого отца, которого он больше всех любил, когда совсем еще был крохотным парнишкой!
Сквайр так часто возвращался в мыслях к отчужденному поведению Осборна, что от этих постоянных размышлений сделался более, чем когда-либо прежде, угрюмым и мрачным в обращении с сыном, ставя ему в вину отсутствие доверия и привязанности, которые сам таким образом искоренял. Вследствие этого Роджер, стараясь уклоняться от постоянных отцовских жалоб на Осборна (ибо умение Роджера молчаливо слушать было тем успокоительным средством, к которому постоянно обращался его отец), часто бывал вынужден переводить разговор — в качестве отвлекающего маневра — на дренажные работы. Сквайр был мучительно уязвлен словами мистера Престона об увольнении им своих работников: это совпадало с укорами его собственной совести, хотя он вновь и вновь повторял Роджеру:
— Я ничего не мог поделать. Куда мне было деваться? У меня не осталось ни гроша наличными, я выжал из себя все до капли. Мне бы так из земли выжать! — добавил он с непреднамеренным юмором, который осознал не сразу, и печально улыбнулся ему. — Что мне было делать, скажи, Роджер? Я знаю, я был вне себя, у меня на то было много причин. Возможно, я мало думал о последствиях, когда распорядился отослать их всех прочь, но я не мог бы поступить по-другому, даже если бы
