Томас Вулф - Паутина и скала
Самое большое, на что Джордж мог обоснованно рассчитывать — это что рукопись попала в руки умному человеку, и тот внимательно ее читает. Об испытаниях мистера Черна на запах и на ощупь он не знал. Знай Джордж о первом, то мог бы только надеяться, что запах всего написанного им покажется мясистым ноздрям мистера Черна здоровым и приятным. Что до второго — могла ли рукопись в полторы тысячи страниц, толщиной двадцать пять дюймов, не показаться издателю на ощупь ужасающей? Одного вида ее было достаточно, чтобы привести рецензента в дрожь, заставить редактора побледнеть, а типографа в ужасе отшатнуться.
Собственно говоря, этим предварительным испытаниям рукопись не подвергалась. Судьба ее решилась меньше чем через час после поступления в издательство господ Черна и Белла. Мистер Черн, выйдя из своего кабинета, вдруг остановился, хлопнул пухлой ладонью себя по лбу и, указав рассыльному на эту гору писанины у него на столе, вскричал:
— Господи, что это такое?
Услышав, что это рукопись, мистер Черн застонал. Оглядел ее со всех сторон изумленными, недоверчивыми глазами. Осторожно подошел к ней поближе, протянул руку, ткнул ее пальцем — она не шевельнулась. В конце концов положил на нее руку, придвинул к себе, приподнял, ощутил ее вес, застонал снова — и бросил на место!
— Нет! — выкрикнул он и сурово поглядел на рассыльного.
— Нет! — крикнул он снова, сделал два шага вперед, один назад и замер.
— Нет! — решительно крикнул он и быстро замахал пухлой рукой перед лицом, жест этот красноречиво говорил об отвращении к запаху и остервенелом отказе.
— Нет! Нет! Нет! — прокричал он. — Убери ее! Она смердит! Пфуй! — И зажав пальцами ноздри, быстро вышел.
Таким вот образом и было решено дело.
И теперь забытая, нечитанная рукопись пылилась на стопе старых гроссбухов, а господа Черн и Белл пили коктейли по соседству в баре Луи.
Джордж уже дошел до помешательства. Он перестал сознавать, спал он или нет, ходил или сидел, ел или голодал. Сутки за сутками проходили в кошмарном хаосе и кошмарных мучительных снах. Он постоянно жил в ожидании почты — прибытия единственного, рокового, пугающего, безумно желанного письма — которого он ежечасно ждал и которое все не приходило.
В конце пятой недели этих мучений, когда стало казаться, что плоть и кровь, мозг и дух больше не вынесут, когда Джордж решил, что перестал надеяться, однако не мог вынести полной утраты надежды, когда ничто, ни сон, ни еда, ни выпивка, ни книги, ни разговоры, ни работа в Школе, ни писание, ни любовь к Эстер не могли принести ни минуты покоя, ни мига забвения, он сел и написал письмо господам Черну и Беллу, в котором спрашивал, прочитана ли рукопись, и как они намерены с ней поступить.
Ответ пришел неожиданно быстро, через два дня. Джордж вскрыл конверт непослушными пальцами — и с застывшим лицом стал читать письмо. Не успев прочесть и десятка слов, он догадался об ответе, и лицо его побледнело. Написано в письме было вот что:
«Уважаемый сэр.
Мы прочли вашу рукопись и, к сожалению, не сможем ее опубликовать. Хотя в ней есть отдельные проблески таланта, нам кажется, что вся работа в целом не обладает достоинствами, которые оправдали бы публикацию, кроме того, объем ее столь велик, что даже если бы нашелся издатель, пожелавший опубликовать ваше произведение, оказалось бы неимоверно трудно найти читателя, который пожелал бы его читать. Книга чересчур автобиографическая — хотя ни Черн, ни Белл не читали рукописи, хотя никто из них толком не знал, что значит „автобиографическая“, или как одно художественное произведение может быть более или менее „автобиографическим“, чем другое, они сочли возможным предположить с полной уверенностью, что эта рукопись является автобиографической, поскольку это первая книга молодого человека, а все первые книги всех молодых людей, вне всякого сомнения, „чересчур автобиографические“. — Книга чересчур автобиографическая, а поскольку в прошлом году мы издали не менее полудюжины таких книг и на всех потерпели убытки, то не можем пойти на риск издать вашу книгу, тем более, написана она настолько неуклюже, дилетантски, подражательно, что это уничтожает последние надежды на ее успех. Видимо, роман — форма, чуждая тому таланту, которым вы обладаете — (к этому времени талант не казался его потрясенному обладателю хотя бы микроскопическим) — но если вы все же приметесь за очередную книгу — (при этой мысли Джордж конвульсивно вздрогнул от ужаса) — надеемся, что изобретете тему более объективного характера и таким образом избежите одной из худших ошибок, в которые впадают начинающие авторы. Если напишете когда-нибудь такую книгу, мы, разумеется, будем рады ее рассмотреть.
А пока что, к сожалению, не можем дать вам более ободряющего ответа.
Искренне Ваш Джеймс Черни»
И что теперь? — слезы, брань, драки, скандалы, пьянство, проклятия, дикая ярость, безумное отчаяние? Нет, с этим было покончено; угрюмая апатия вола в стойле, бессмысленный взгляд курильщика опиума, застывшее лицо лунатика — невидящие глаза, неслышащие уши, неощущающая рука, мозг, дух, погруженные не в глубь слепого отчаяния, а в бездну черного, беспросветного забвения.
Джордж сидел на неприбранной кровати, расставив ноги, угрюмо, тупо приоткрыв рот, с этим листком бумаги — своим смертным приговором — в руках. А свет по-прежнему появлялся, исчезал, тускнел, кошка кралась, подрагивая, и в полдень вновь послышались легкие, быстрые шаги по лестнице. Дверь открылась. Джордж таращился, словно животное, оглушенное молотком мясника, и не ощущал ничего.
Эстер, выхватив письмо из его рук, жадно пробежав написанное глазами, негромко вскрикивает: «О!», потом спокойно: Когда оно пришло?
Джордж, глухо бормочет: Утром.
Она: Где рукопись?
Он: В чулане.
Эстер подходит к чулану, открывает дверцу. Рукопись валяется на полу, вниз лицом, пачкой расползшихся веером листов. Эстер бережно собирает ее, разглаживает смятые листы, закрывает папку и прижимает к груди. Потом кладет рукопись на стол.
Она: Так-то ты обращаешься со своей рукописью — своими потом и кровью? Неужели у тебя нет к ней уважения?
Он, глухо, тупо: Не хочу смотреть на нее! Брось обратно в чулан! И закрой дверцу!
Она, резко: О, ради всего святого! Соберись с духом и веди себя по-мужски! Неужто у тебя так мало веры и самоуважения, что ты ставишь на себе крест при первой же неудаче?
Он, глухо: Он утверждает, что я никуда не гожусь!
Она, раздраженно: Перестань нести чушь! Кто это утверждает?
Он: Черн.
Она, презрительно: Да наплевать, что он скажет! Что он в этом смыслит? Ты даже не знаешь, читал ли он твою рукопись!
Он: Утверждает, что читал, и что я никуда не гожусь!
Она: Вздор! Мало ли что он утверждает! Глупо обращать на это внимание! — После небольшой паузы, резко: — Когда вернулась рукопись?
Он, тупо: Она не вернулась, я ходил сам.
Она: Куда ходил?
Он: Пошел и забрал ее.
Она: Видел кого-нибудь?
Он: Да.
Она: Кого? — Раздраженно щелкнув пальцами: — Не таращься на меня, как идиот! Отвечай! Кого ты там видел?
Он: Черна.
Она: Белла не видел?
Он: Нет, видел Черна.
Она, раздраженно: Ну так говори, что он сказал!
Он: Не сказал ничего.
Она, нетерпеливо: Ерунда! Люди ведь не смотрят на тебя молча, когда ты приходишь к ним.
Он, угрюмо: Смотрят. Он смотрел!
Она, гневно: Тогда что он делал? Он должен был что-то делать.
Он: Да, делал. Выходил из кабинета.
Она: Был с ним кто-нибудь?
Он: Да.
Она, торжествующе: Тогда все понятно. Он был с кем-то. Был занят. — Потом гневно: — Какой же ты дурак!
Он: Знаю. Я никуда не гожусь.
Она, раздраженно щелкнув пальцами: Ну, продолжай! Не молчи, как идиот! Ты должен был с кем-то разговаривать.
Он: Да, разговаривал.
Она: С кем?
Он: С евреем.
Она, взволнованным, предостерегающим тоном: Опять начинаешь?
Он: Ничего не начинаю. Ты спросила, я ответил.
Она: Ну, так что он? Ради всего святого, ты сведешь меня с ума, если будешь молчать!
Он: Посмотрел на меня и спросил: «Ну так в чем дело?».
Она, опять взволнованно, предостерегающе: Я предупредила тебя! Если хочешь начать снова, я ухожу.
