Галерея женщин - Теодор Драйзер
Она бросила на меня тревожный и вроде бы понимающий взгляд – самые разные мысли проносились, видимо, у нее в голове, потом спрятала лицо в моем сюртуке.
– О нет, нет, не сейчас! – откликнулась она. – Я не смогу. Я знаю… знаю, о чем ты… но не смогу. Не так. Не сейчас. Ты не знаешь ни мать мою, ни отца. Он тебя убьет. Совершенно точно. Ах, господи! Мне пора идти. Пора. Я знала, что вы уезжаете, и не могла не прийти. Не могла не повидаться. Может, следующей зимой… Если бы ты за мною приехал… – Она порывисто отстранилась.
– Да, – ответил я с безысходностью, понимая, что это невозможно. И подумал: если Хаудершел об этом проведает – если хотя бы что-то заподозрит! – Но то, что ты пришла в тот самый миг, когда была мне так необходима, когда устоять было всего сложнее! Ты же ничего не понимаешь до конца. Господи! – Обуреваемый болью, я прижимал ее к себе и говорил: – Возможно, следующей зимой, если я смогу все устроить. Теперь ступай. И пиши мне. Завтра передам тебе адрес. А я буду писать тебе сюда или куда угодно, куда скажешь!
– Ах, да, да, в Файетвиль. Так ведь и будет, да? – уточнила она торопливо. – Но мне пора. Я буду тебе писать, обязательно!
Она зашагала в темноте вниз по склону, я смотрел ей вслед. Конец, всему конец, думал я. Мысль эта кровоточила. Я услышал, как залаял колли, потом отворилось кухонное окно, оттуда кто-то выглянул. Оставалось лишь уповать на то, что Релла успела проскользнуть к себе.
Минут через десять я подошел к ферме, остановился у поленницы и стал разглядывать дом. Простая деревенская постройка – крепкие балки, просторные комнаты, закоулки, верандочки, окошки. Света нет. А внутри – Релла, оставалось уповать, что опасность миновала, никто ее не заметил. Но какие мысли обуревают ее теперь? Те же, что и меня? Или иные? Как я ее люблю! Но – повержен! Повержен обстоятельствами: жизнью, родителями, браком, бог ведает, чем еще. Я проклинал, хуже того, исходил ненавистью, ибо был болен от любви, попросту ею отравлен.
И тут вдруг – я не успел сделать ни шагу – как будто бы из ниоткуда, из мрака или из тумана, но совершенно беззвучно прямо передо мной возник Хаудершел! Бестрепетно и неподвижно стоял он в свете луны, ни слова не срывалось с его губ, а пристальный взгляд зелено-голубых глаз был устремлен на меня. Ага, подумал я! Ловушка! Он все видел, слышал! И что теперь? Полагаю, что худшее. Разразится буря. Я приготовился, внутренне заледенев. Я был не вооружен и знал при этом, что он никогда не ходит без оружия.
– Дивная ночь, не так ли? – начал он спокойно и, как мне показалось, холодно, прикидываясь дружелюбным. (Инстинкт охотника, подумал я. Это только начало. Есть ли надежда, что я смогу его одолеть?) По жилам будто струилась ледяная вода. – Прогуливались? – В его словах я услышал издевку.
– Да, – ответил я, стараясь по мере сил сохранять спокойствие.
К несказанному моему облегчению и даже изумлению, он начал мне что-то талдычить про лошадь, которая заболела и все еще не поправилась и потребовала его внимания. А еще про соседа, который вызвался помочь ему с уборкой пшеницы. Я слушал, обливаясь потом, и через некоторое время понял, что он таки ничего не видел и ничего не подозревает. Выходит, это его бесшумное появление не означало ровным счетом ничего, сельская привычка, коварная уловка человека, который привык пугать и заставать врасплох? Но каковы бы могли быть последствия и для меня, и для Реллы!
Настал понедельник – срок, назначенный моей женой для отъезда, но было решено, что мы задержимся еще на пару дней. Однако после этого потрясения – после всех тех сомнений, которые наслала на меня эта встреча под луной, – я не стал предпринимать новых попыток переубедить Реллу. Пришло мрачное, гнетущее осознание тщетности любых попыток. Но остались любовь и желание – изумительное и опустошающее ощущение ее красоты, понимание, что мог бы мне дать союз или даже свободная близость с нею. Боль от смятения и утраты.
В глухом месте, среди высоких шепчущихся стеблей кукурузы, всего за день до отъезда я встретился с ней в последний раз, чтобы проститься. Это она, с ее предприимчивостью и хитроумием, все организовала. Она будет писать… она даже приедет. Я должен верить в это. А потом – поцелуи, поцелуи. А после этого – такие взгляды! И все это едва ли не на глазах у ее родителей и тетки. Как манил меня светоч любви! В последнее утро, за завтраком, она даже вздохнула, передавая мне что-то. Я лишь гадал, испытывает ли она те же чувства, что и я.
– Хочешь, я пошлю ей отравленных сладостей? – прошептала она в шутку. Это было навеяно делом об отравлении, которое тогда широко обсуждалось в газетах.
– Релла! – произнес я с укором. Меня ее слова напугали.
– Не бойся, не стану, но очень хочется, – ответила она грустно.
Итак, суровая, безжалостная, непреклонная сущность любви открылась мне с невиданной доселе силой. Ибо передо мной была юность, невинность, красота – по сути, совершенная форма, – но смущали ли ее страдания той, другой женщины? Нисколько. Кровная родственница превратилась во врага, пусть он страдает. А что до жизни и закона? Что значили эти слова для девушки, истово взыскующей любви? Она либо понимала их смутно, либо не понимала вовсе, а может, и вовсе презирала. Я же и в своем лихорадочном состоянии не мог не думать о том, сколь жестока жизнь. При этом ослепление мое этой девушкой было таково, что даже такая вот ее страшная мысль не могла вызвать у меня неудовольствия. Скорее она распалила меня пуще прежнего, обострила мое желание – притом что я сумел в ней рассмотреть глубинную сущность Реллы.
