Полина [современная орфография] - Жорж Санд

Он начал сообразоваться с весьма обыкновенной тактикой, которая почти всегда удается, так как женщины доступны глупому тщеславию. Притворяясь влюбленным в Полину, он думал, что возбудит в ее подруге желание отнять у нее победу. Пробыв несколько месяцев вне Парижа, он явился в гостиную Лоренции в то самое время, когда Полина, удивленная, изумленная ежеминутным увеличением числа гостей, начинала страдать, находя свое черное платье слишком узким, а пелеринку слишком простой. В числе гостей она замечала многих актрис, хорошеньких или, по крайней мере, искусственно-привлекательных. Сравнивая себя с ними и даже с самой Лоренцией, она справедливо думала, что красота ее правильнее, замечательнее, и что наряды могли бы доказать это всем и каждому. Когда она проходила по гостиной, по обычаю приготовляя чай, присматривая за лампами и заботясь о малейших подробностях, которые она добровольно приняла на себя, ее печальные взоры останавливались на зеркалах, и ее полу-монашеский бедный наряд начинал впадать в немилость. В одну из таких минут она встретила в зеркале взор Монжене, следившего за ее движениями. Она не слышала, как о нем докладывали, встретила его в передней, когда он вошел, но не посмотрела на него. В первый раз она видела такого мужчину, настоящего красавца и истинного франта. Он поразил ее почти ужасом. Она посмотрела на себя с беспокойством; ей показалось, что платье у нее изношенное, руки красные, башмаки неопрятные, походка неловкая. Она желала бы спрятаться, скрыться от взгляда, который ее преследовал, подмечал ее смущение, был довольно опытен в обыкновенных чувствах и тотчас понял, что с ней происходило. Через несколько минут она заметила, что Монжене говорил о ней с Лоренцией; они разговаривали вполголоса и смотрели на нее.

— Кто это, ваша горничная или компаньонка? — спросил Монжене у Лоренции, хотя знал уже весь роман Полины.

— Ни то, ни другое, — отвечала Лоренция. — Это моя провинциальная подруга, я часто вам о ней говорила. Она вам нравится?

Сначала Монжене нарочно не отвечал и пристально рассматривал Полину. Потом сказал странным голосом, новым для Лоренции, ибо он сберегал эту интонацию для эффекта при нужном случае.

— Удивительная красавица! Прелестно хороша!

— В самом деле! — вскричала Лоренция, удивляясь его одушевлению. — Какое счастье! Пойдемте, я познакомлю вас с ней.

Не дождавшись ответа, она взяла его за руку и повела в другой конец гостиной, где Полина принялась устанавливать пяльцы, желая скрыть свое смущение.

— Позволь, душа моя, — сказала ей Лоренция, — представить тебе одного из моих друзей. Ты еще не знаешь его, а он уже давно хочет с тобой познакомиться.

Потом, сказав имя Монжене Полине, которая в смущении ничего не могла слышать, она заговорила с другим гостем, отошла на другое место и оставила Монжене и Полину лицом к лицу, почти наедине, в углу гостиной.

Никогда еще Полина не разговаривала с человеком, столь тщательно завитым, одетым, обутым и надушенным. Увы, нельзя и вообразить, какое магическое влияние имеют эти мелочи на воображение провинциальной девушки. Белая рука, бриллиантовая запонка, лакированный башмак, цветок в петличке замечаются в гостиной только по их отсутствию; но если путешествующий приказчик блеснет такими невиданными безделушками в маленьком городке, все взоры обратятся на него. Не говорю, что все сердца устремятся к нему навстречу, но он будет очень глуп, если не завладеет несколькими.

Детский восторг Полины продолжался недолго. По уму и гордости она скоро стряхнула с себя остатки провинциальности, но не могла не удивляться отличию и прелести слов, сказанных ей г-м Монжене. Она стыдилась, что пришла в смущение только от его наружности, но примирилась с первым впечатлением, находя в уме этого человека ту же печать изящества, какой отличалась его наружность. Она была извлечена из своего обычного спокойствия его особенной внимательностью, старанием представиться ей, хоть она скрывалась между китайскими чашками и горшками цветов; его скромным, но видимым удовольствием, когда он расспрашивал о ее вкусе, впечатлениях и склонностях, обращаясь с ней, как с дамой просвещенной, способной все понимать и обо всем судить; его светскими, утонченными учтивостями, плоскости и коварства которых Полина еще не знала. Она извинялась за своё незнание, а Монжене, казалось, принял ее застенчивость за удивительную скромность или за недоверчивость, на которую лицемерно жаловался. Мало-помалу Полина ободрилась и желала показать, что и у нее есть ум, вкус, ученость. В самом деле, она была очень умна, особенно по сравнению с ее прошедшей жизнью; но среди артистов, привыкших к блестящему разговору, она непременно должна была иногда говорить общими местами. Хотя она остерегалась пошлых выражений, однако же видно было, что ум ее едва только начинал сбрасывать грубую оболочку. Человек поумнее г-на Монжене тем более занялся бы его развитием, а тщеславный Монжене почувствовал тайное презрение к уму Полины и с той минуты решил, что она послужит ему игрушкой, средством и, если нужно, жертвой.

Кто мог бы подозревать в человеке, с виду холодном и беспечном, такую хладнокровную и жестокую решимость? Разумеется, никто. Лоренция, при всей своей проницательности, не могла подозревать его, а Полина и подавно.

Лоренция возвратилась к ней, вспомнив, что оставила ее с Монжене, в смущении, похожем на лихорадку, в беспокойстве, доходившем до страдания, и очень удивилась, увидев ее довольной, веселой, оживленной небывалой прелестью и до такой степени свободной, что, казалось, она провела весь свой век в свете.

— Посмотри-ка на свою провинциальную подругу, — сказал ей старый театральный товарищ. — Чудно, как ум мгновенно является в девушках!

Лоренция не обратила внимания на его шутку. На следующее утро она опять не заметила, что Монжене приехал к ней часом раньше. Он знал, что Лоренция будет на репетиции до четырех часов, а приехал в три и ждал в гостиной, но не один: он присел к пяльцам Полины.

Днем он показался Полине довольно старым. Ему было только тридцать лет, но лицо его было обезображено невоздержностью, а по провинциальным понятиям красота нераздельна со свежестью и здоровьем. Полина еще не понимала (слава ей и честь!), что следы разврата могут придавать лицу печать поэзии и величия. В нашу романтическую эпоху столько людей прослыли мыслителями и поэтами единственно за впалые глаза и за лоб, преждевременно изрытый морщинами. Столько людей показались гениями единственно потому, что они были больны!

Его сладкие речи очаровали Полину еще сильнее вчерашнего. Пустая лесть, по достоинству ценимая самой вздорной светской женщиной, западала в бесплодную и жадную душу отшельницы благодатным дождем. Ее тщеславие, столь долго не удовлетворяемое, развивалось от опасного дыхания соблазна, и от какого жалкого соблазнителя? От человека совершенно холодного,