Полина [современная орфография] - Жорж Санд

на покупку лошадей, заводился ложами в театрах, вкусными обедами, прекрасной мебелью, картинами и долгами. Хотя в нем не было ни великого ума, ни великой души, однако ж можно сказать в его оправдание, что он был не столь ветрен и неучен, как другие молодые богачи нашего времени. Он был человек без правил, но, из приличия, — враг неприличностей. Довольно испорченный, но сохранявший некоторое изящество даже в испорченной нравственности. Он мог делать зло случайно, но не по расчету; был скептик по воспитанию, по привычке и по моде. Имел склонность к светским порокам, более по недостатку хороших правил и хороших примеров, нежели по природе и уму. Впрочем, он был умный критик, замечательный писатель, приятный собеседник, знаток и любитель по всем отраслям изящных искусств, милый покровитель, знавший и делавший всего понемногу. Являлся в хорошем обществе без хвастовства, а в дурном без наглости, а большую часть своего дохода посвящал на роскошный прием знаменитостей, не помогая несчастным артистам. Везде его принимали хорошо, и везде он вел себя чрезвычайно прилично. Глупцы считали его великим человеком, а обыкновенные люди — человеком просвещенным. Умные люди ценили его разговор по сравнению с болтовнёй других богачей, а гордецы сносили его, потому что он умел льстить им, смеясь над ними. Монжене был именно то, что в свете называют умным человеком, а артисты величают человеком со вкусом. Будь он беден, его смешали бы с толпой самых обыкновенных умов; но он был богат, и ему были благодарны, что он не жид, не дурак и не бешеный.

Он принадлежал к числу тех людей, которых встречаешь везде, которых всякий знает в лицо и которые каждого знают по имени. Не было общества, где бы его не принимали, театра, куда бы не входил он за кулисы и в фойе, предприятия, в которое не вложил бы он капиталов, управления, где не имел бы он влияния, клуба, где он не был бы одним из основателей и ревностнейших членов. Не франтовство доставило ему ключ к дверям всех обществ, а его умение жить, полное эгоизма, бесстрастное, соединенное с суетностью и поддерживаемое умом. Он показывал себя более великодушным, более умным, более страстным к искусству, нежели был на самом деле.

Уже несколько лет знал он Лоренцию, но сначала они виделись редко, только из учтивости, и Монжене был чрезвычайно вежлив, не переходя границ пристойности. В первое время Лоренция его боялась, зная, что для репутации молодой актрисы нет ничего вреднее общества некоторых светских людей. Видя, что Монжене за ней не волочится, ездит к ней довольно часто и мог бы чего-нибудь домогаться, но ничего не ищет, она привыкла к его посещениям, принимала их за знак лестного уважения и, боясь показаться жеманной или кокеткой от излишней осторожности, допустила его в число своих близких знакомых, доверчиво принимала незначительные его услуги, которые он оказывал с почтительным усердием, и не боялась называть его своим верным другом, ставя ему в большое достоинство его красоту, богатство, молодость, влияние и удаление от всякого волокитства.

Поведение Монжене допускало такую доверенность; но, странно, этим она обижала его, и в то же время льстила ему. Принимали ли его за любовника или за друга Лоренции, самолюбие его радовалось. Когда он думал, что она в самом деле обращается с ним, как с человеком незначительным, то чувствовал тайную досаду и замышлял отмстить ей при удобном случае.

Он не был в самом деле влюблен в Лоренцию. Он видел ее очень часто в продолжение трех лет, и апатическое спокойствие его сердца не было возмущено. Он принадлежал к числу людей, ослабленных тайными беспорядками и имеющих сильные желания только тогда, когда их подстрекает тщеславие. Он познакомился с Лоренцией при начале ее репутации и таланта, но эти достоинства не были еще достаточно прославлены, и он не мог дорого ценить победу над ней. Притом же, он был умен и понимал, что в наше время светская любезность не служит верной порукой успеха. Он узнал по слухам и по собственному опыту, что высокая душа Лоренции не уступит никаким требованиям, кроме требований сердца. Кроме того, он был уверен, что она, жертвуя даже мнением света для благородных чувств души, все-таки захочет удалить от себя рассказы о покровительстве и услугах любовника. Он расспрашивал о ее прошедшей жизни и убедился, что всякий подарок, кроме простого букета, будет отвергнут и принят за жестокое оскорбление. Такие открытия заставили его уважать Лоренцию, но они же подали ему мысль восторжествовать над ее гордостью: это было трудно, но могло придать ему вес. С такой целью ловко он втерся в ее близкое знакомство, не забывая, что должен удалить все опасения на счет своих намерений.

За три года много утекло воды, а всё не было случая отважиться на решительное объяснение. Талант Лоренции был признан всеми, слава ее выросла, существование ее обеспечилось и, что всего удивительнее, сердце ее было свободно. Она жила в себе самой, твердо, спокойно, иногда печально, и решила не играть с бурями. Может быть, от размышлений она стала разборчивее, или не нашла еще достойного человека… Что тут за причина, презрение или отвага? Монжене с беспокойством задавал себе такой вопрос. Некоторые воображали, что он любим втайне, и требовали у него отчета за его наружное равнодушие. Монжене умел ловко скрываться и отвечал, что почтение заставляет его думать, что он может быть только другом и братом Лоренции. Ей были пересказаны его речи; у нее спрашивали, неужели ее гордость не избавит бедного Монжене от объяснения, на которое он никогда не отважится?

— Почитаю его скромным, — отвечала она, — но все-таки он сумеет заговорить о своей любви, когда полюбит.

Ответ ее дошел до Монжене, но он не знал, за что принять его: за насмешку досады или за снисхождение равнодушия? Его тщеславие так страдало, что нередко он был готов на все решиться для объяснения вопроса, но его удерживал страх, что все будет испорчено и потеряно. А между тем, время шло, и он не видел средств, как бы выйти из очарованного круга, где каждая неделя вела его от надежды к отчаянно, от притворства к дерзости, и никак не находил удобной минуты для объяснения, которое не было бы безумно, или для разрыва, который не показался бы смешным. Больше всего на свете он боялся дать повод к насмешкам, потому что по самолюбию представлял себя важным человеком. Приезд Полины помог ему, а красота неопытной девушки породила в нем новые мысли,