Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер
Но поверь, моя родная, —
Пред творцом не стану лгать! —
В бурях жизни постоянно
Вспоминал свою я мать!
Испытал иной любви я
Над собою позже власть:
Юной девою плененный,
Я познал земную страсть.
Это чувство в умиленье
Принял я как дар творца —
Наилучшее, чем только
Награждает он сердца.
Слов любви и слов молитвы
Я тогда не различал,
И, клоня пред ней колени,
Перед богом их склонял.
Но недолго цвел для сердца
Той любви душистый сад:
Очень скоро наступило
Время горя и утрат.
За мгновеньями свиданий
Годы тянутся разлук,
За блаженством мимолетным —
Череда жестоких мук.
Все страдания и муки
Я снести бы стойко мог,
Если б милую не отнял
У меня жестокий рок.
Но отнять воспоминанье
Злому року не дано,
Утешением навеки
Мне останется оно.
И я верю: после смерти,
Отряхнувши бренный прах,
Снова с девою любимой
Встречусь я на небесах.
Возвращаюсь мыслью снова
Я к началу всех начал —
К той любви, что я младенцем
С молоком ее впитал.
Кто мою впервые жажду
Влагой сладкой утолил?
Мой насытил первый голод,
Лаской первой подарил?
И забуду ль на чужбине
Той я женщины любовь,
Что меня носила в чреве,
Чья меня питала кровь?
Не она ли поцелуем
Осушала слезы мне?
Не она ли утешала,
Если плакал я во сне?
Да! Поверь, моя родная, —
Пред творцом не стану лгать! —
Наслаждаясь ли, страдая,
О тебе я помнил, мать!
Я, с отчизной разлученный,
Всех здесь радостей лишен;
Детство ныне вспоминаю,
Как далекий дивный сон.
Разве может быть счастливым
Кто так сердцем одинок?
Кто под бременем влачится
Огорчений и тревог?
Путь тернист, и тропы круты,
Жизнь моя — как душный плен.
Никну я под ношей тяжкой
И не в силах встать с колен.
И молюсь, измучен страдой,
Я владыке горних сил:
Дай вкусить мне после смерти,
Что я в жизни не вкусил!
Пред тобой когда предстану,
Завершивши путь земной,
Ты, господь, яви мне милость:
Дай мне, дай... вкусить покой!
Ту молитву не решаюсь
Сотворить я до конца:
О другом просить я должен
Вседержителя-творца:
Нет, господь, еще мне рано
Сном покоя засыпать.
Всеблагой, мне дай сначала
Вновь мою увидеть мать! [18]
Глава четвертая
Прежде чем вести дальше рассказ, должен сообщить вам, что приехал молодой Штерн. Юноша он воспитанный, способный и трудолюбивый, но, кажется, немного мечтатель. Моей Марии тринадцать лет. Одевается он очень прилично. Я посадил его за копировальную книгу, — пусть поупражняется в голландском слоге. С нетерпением жду заказов от Людвига Штерна. Мария свяжет для него пару туфель... то есть я хочу сказать — для молодого Штерна. Бюсселинк и Ватерман остались ни с чем. Порядочный маклер не переманивает клиентов, поверьте мне.
На следующий день после вечера у Роземейеров (сахарные операции) я позвал Фрица и велел ему принести пакет Шальмана. Да будет тебе, читатель, известно, что в семье я очень строг в вопросах религии и нравственности. На вечере же у Роземейеров, когда Фриц декламировал, как раз в ту минуту, когда я очистил первую грушу, я прочитал на лице одной из девушек, что в стихотворении есть что-то не совсем приличное. Сам я, конечно, не слушал этого вздора, но заметил, что Бетси искрошила свой хлебец, и этого мне было достаточно. Ты сейчас увидишь, читатель, что имеешь дело с человеком; который знает, что такое жизнь. Я велел Фрицу дать мне вчерашнее стихотворение и очень скоро нашел то место, которое заставило Бетси искрошить хлебец. В этом месте говорится о ребенке, который лежит на груди у матери, — это еще кое-как допустимо, но дальше говорится: «Она меня носила в чреве». Я нашел, что это нехорошо, то есть не следовало бы об этом говорить; моя жена согласилась со мной. Марии тринадцать лет. У меня в доме, правда, не в ходу сказки о том, что дети рождаются из кочана капусты, но все же я нахожу непристойным называть такие вещи их именами, потому что нравственность для меня на первом плане. Я заставил Фрица, который знал это стихотворение наизусть, обещать мне, что он его никогда не будет декламировать, во всяком случае не раньше, чем станет членом «Доктрины»[19], где нет молодых девушек, а затем спрятал его в ящик письменного стола, — я имею в виду стихотворение. Но я обязан был убедиться, нет ли в пакете еще чего-нибудь, что могло бы вызвать сомнения в отношении пристойности. Я стал перебирать бумаги. Всего прочитать я не мог, потому что там были рукописи на языках, мне неизвестных, но среди них я заметил толстую тетрадь, озаглавленную: «Сведения о культуре кофе в резидентстве Менадо»
