Арнольд Беннет - Отголоски войны

Черезъ нѣсколько времени Филиппъ услышалъ звукъ остановившагося передъ дверью кэба и выглянулъ въ окно. Изъ громоздкой кареты выходила м-ссъ Оппотери, очевидно возвращавшаяся съ похоронъ. Онъ сочувствовалъ ея горю, но былъ очень недоволенъ ея появленіемъ, такъ какъ уже напрасно потратилъ нѣсколько полосъ бумаги на женщинъ, входившихъ въ домъ. Она долго спорила о чемъ-то съ кучеромъ и медленно вынимала деньги, снявъ перчатки. Когда она поднималась на крыльцо, Филиппъ спрятался въ уголъ, боясь, что она, увидавъ его, упрекнетъ его за то, что онъ не былъ на похоронахъ. Когда она прошла и поднялась на лѣстницу, онъ вышелъ перемѣнить бумажки, и въ это время спокойно поднимался по ступенькамъ и быстро вошелъ въ домъ молодой человѣкъ въ черной одеждѣ. Это былъ Джонъ Мередитъ, котораго Филиппъ въ этотъ день еще не видѣлъ. Филиппъ самъ не могъ понять, почему его такъ странно взволновалъ видъ Мередита, и почему онъ не могъ сразу рѣшиться снять и разсмотрѣть полоски. Онъ даже обрадовался, когда на крыльцо вбѣжалъ газетчикъ и раскрылъ обѣ двери, подавая нумера воскресныхъ газетъ.

Газетчикъ ушелъ; Филиппъ дрожащей рукой снялъ полосы шагъ и понесъ ихъ въ контору. Лакированная бумага, приклеенная къ наружной двери, носила только слѣды смутныхъ трехъ пятенъ; но на другой полоскѣ очень ясно отпечатались за покрытой лакомъ бѣлой краскѣ три ряда пальцевъ: наверху мужскихъ, затѣмъ женскихъ, затѣмъ — пальцевъ газетчика. У Филиппа забилось сердце, когда онъ сталъ разглядывать первые отпечатки. Онъ взялъ обломокъ камня, положилъ рядомъ съ бумажкой и, съ увеличительнымъ стекломъ въ рукахъ, сталъ сравнивать. Не было ни малѣйшаго сомнѣнія. Отпечатокъ пальца на камнѣ и на бумагѣ былъ одинъ и тотъ же. Не давая себѣ времени подумать, Филиппъ вышелъ изъ конторы, думая, что Мередитъ еще въ передней. Мередитъ въ это время снова спускался съ лѣстницы, очень блѣдный. Онъ видимо торопился. Страшный шрамъ казался багровымъ на его бѣломъ лицѣ.

— Пожалуйста, войдите сюда, — сказалъ Филиппъ. У него такъ пересохло во рту, что онъ едва могъ говорить. — Мнѣ нужно сказать вамъ нѣсколько словъ.

Мередитъ вошелъ въ контору. Филиппъ выслалъ находившагося тамъ мальчика и закрылъ дверь. У него было странное желаніе уговорить Мередита уѣхать сейчасъ же навсегда изъ Англіи.

— Что случилось? — спросилъ Мередитъ.

— Я вамъ сейчасъ скажу, — отвѣтилъ Филиппъ. — Отпечатокъ пальца за этомъ камнѣ сдѣланъ убійцей капитана Поликсфена, а отпечатокъ за этой бумагѣ сдѣланъ вами. Они абсолютно одинаковы. Я устроилъ ловушку для убійцы, и въ нее попались вы. Что вы имѣете сказать?

— Что? — воскликнулъ молодой человѣкъ, глядя на бумагу. — Который отпечатокъ?

— Вотъ этотъ.

— Но вѣдь это не можетъ быть отпечаткомъ моихъ маленькихъ пальцевъ, — сказалъ Мередитъ со страннымъ спокойствіемъ, понявъ, въ чемъ заключалась ловушка. — Вотъ моя рука. Взгляните сами. — Его голосъ былъ убѣдителенъ и очарователенъ попрежнему.

Мастерсъ быстро взялъ его протянутую руку. У него были длинные, тонкіе пальцы, а верхніе отпечатки были широкіе и грубые.

— У васъ рука какъ у женщины, — сказалъ Филиппъ, не выпуская пальцевъ, имѣвшихъ для него какое-то странное очарованіе.

Юноша быстро отдернулъ руку, сѣлъ на стулъ и разрыдался.

— Это женская рука, — сказалъ Мередитъ. — Я дочь капитана Поликсфена.

— Боже мой! Вы Джиральда?

Мередитъ кивнулъ головой, поднявъ глаза на Филиппа.

XV

Признаніе Мередита, оказавшагося Джиральдой, преисполнило Филиппа радостью, о причинахъ которой онъ пока не хотѣлъ разсуждать. Онъ только понялъ теперь, почему его такъ привлекалъ странный юноша, возбуждая въ немъ желаніе защитить его. Теперь ему было даже странно, что онъ раньше не догадался.

— Не понимаю, — сказалъ Филиппъ, — какъ это я не узналъ васъ. Вѣдь я видѣлъ вашъ портретъ въ клубѣ, и портретъ этотъ преслѣдовалъ меня какъ живой образъ.

— Ничего удивительнаго въ этомъ нѣтъ, — отвѣтила Мэри Поликсфенъ. — Я отлично умѣю мѣнять свою наружность. Вѣдь я семь лѣтъ играла только роли мальчиковъ — у меня для этого подходящій ростъ — и привыкла къ мужскому платью. Къ тому же шрамъ очень сильно мѣняетъ мое лицо.

— Откуда у васъ этотъ страшный шрамъ?

— Я каждый день навожу его краской, — объяснила Мэри. — Я какъ-то случайно открыла, что шрамъ на лицѣ дѣлаетъ его неузнаваемымъ, и воспользовалась этимъ теперь.

— Значитъ, вы можете смыть его, когда захотите?

— Конечно.

— Я очень, очень радъ, миссъ Поликсфенъ! — сказалъ Филиппъ съ видимымъ облегченіемъ.

— Вотъ жаль, — сказала она, — что волосы-то не такъ легко отростутъ.

— А теперь, миссъ Поликсфенъ, — сказалъ Филиппъ, помолчавъ, — перейдемте въ дѣламъ. — Скажите мнѣ прежде всего, почему вы здѣсь, въ мужскомъ платьѣ? Я знаю, что у васъ большое горе, что вы въ затруднительномъ положеніи, и увѣренъ, что могу помочь вамъ.

— Чѣмъ вы можете помочь мнѣ? — робко спросила она.

— Я это вамъ скажу послѣ того, какъ мы поговоримъ. Разскажите мнѣ все. Я готовъ сдѣлать многое — очень многое для васъ. Не буду увѣрять васъ, что готовъ отдать всю жизнь, чтобы оказать вамъ малѣйшую услугу. Такія признанія звучатъ глупо. Повѣрьте только, — сказалъ онъ съ глубокой искренностью, — что вы можете располагать мною по своему усмотрѣнію.

— Это правда? — сказала она тономъ очаровательнаго полусомнѣнія, полувызова. И въ тонѣ ея было также что-то царственное. Наконецъ, онъ увидѣлъ въ ней ту красавицу-актрису, которой поклонялся весь Лондонъ. Но она казалась вовсе не избалованною общимъ поклоненіемъ, хотя и сознающею свою силу, привыкшею къ преданности и готовности всѣхъ служить ей.

— Правда, — повторилъ онъ.

Они обмѣнялись взглядомъ, въ которомъ все было сказано. Дѣвушка выразила свое довѣріе, а Филиппъ — свою готовность защищать ее всю жизнь.

— Мы можемъ свободно говорить здѣсь? — спросила Мэри Поликсфенъ, садясь на стулъ.

— Вполнѣ,- сказалъ Филиппъ. — Дверь закрыта, и я слѣжу за ней. Ну, а теперь скажите мнѣ, почему вы здѣсь — и въ такомъ видѣ?

— Я переѣхала сюда, чтобы быть подлѣ моего отца и охранять его;- а если бы мой бѣдный отецъ зналъ, что я здѣсь, онъ бы сейчасъ уѣхалъ.

— Вы развѣ были съ нимъ въ дурныхъ отношеніяхъ?

— Да, мы не видались уже нѣсколько лѣтъ. Мнѣ это было очень больно, но я ничего не могла подѣлать. Онъ не хотѣлъ, чтобы я сдѣлалась актрисой, а у меня страсть къ театру была въ крови. Отецъ ненавидѣлъ сцену, имѣя для этого нѣкоторое основаніе. Онъ оставилъ меня школьницей въ Соутэндѣ и отправился въ плаваніе, — а вернувшись, узналъ, что я поступила въ маленькую провинціальную труппу. Написать ему объ этомъ я не рѣшалась, и мой поступокъ былъ для него страшнымъ и неожиданнымъ ударомъ.

— Ваша мать уже умерла въ то время?

— Она умерла, когда я была еще ребенкомъ. Я была очень развитой дѣвочкой, и въ пятнадцать лѣтъ школа мнѣ уже надоѣла. Дѣваться мнѣ было некуда; съ отцомъ я была въ хорошихъ отношеніяхъ, но все-таки никогда бы не согласилась плавать съ нимъ на скверномъ коммерческомъ суднѣ. У меня были родственники въ Соутэндѣ, но такіе, что жить съ ними было невыносимо. Слишкомъ мелкіе люди. Я рѣшила устроиться самостоятельно, сама зарабатывать себѣ пропитаніе. А въ такихъ случаяхъ нельзя выбирать по желанію. Мнѣ представилась возможность быть на сценѣ, и хотя я знала, что отецъ будетъ очень огорченъ, но не могла считаться съ этимъ. Онъ бы не понялъ меня — и потребовалъ бы, чтобы я или сопровождала его въ плаваніи на торговомъ суднѣ, или бы жила съ родственниками. Это было бы то же самое, какъ потребовать отъ него, чтобы онъ бросилъ свое дѣло и поступилъ на сцену. Когда онъ вернулся изъ плаванія, мы съ нимъ видѣлись. Я играла неподалеку отъ того мѣста, гдѣ грузился его пароходъ. Онъ пришелъ ко мнѣ, и у насъ произошло объясненіе. Это былъ самый тяжелый день въ моей жизни, — страшнѣе его былъ только день послѣ смерти отца. Подумайте: мнѣ было тогда пятнадцать лѣтъ, а ему пятьдесятъ. Какъ же намъ было понять другъ друга? Отецъ мой любилъ меня, — но есть чувства и мысли сильнѣе любви. Мы разстались навсегда. Не буду вамъ повторять, что онъ мнѣ тогда сказалъ. У меня и тогда былъ сильный характеръ; я устояла противъ его просьбъ и угрозъ. Съ тѣхъ поръ мы больше не видѣлись. Я дважды пробовала примириться съ нимъ — разъ, когда мнѣ было восемнадцать лѣтъ, а во второй разъ — въ двадцать-одинъ годъ. Но обѣ попытки были безполезны. Предразсудокъ отца противъ сцены убилъ его любовь во мнѣ. Онъ снова уѣхалъ въ плаваніе, и я потеряла его изъ виду, не могла слѣдить за его передвиженіями. Я даже не знала, живъ ли онъ, никогда о немъ не говорила, и мои знакомые думали, что я сирота. Конечно, сознаюсь, меня настолько поглощала сцена, что я сама недостаточно энергично заботилась о сохраненіи связи. Сначала я посылала поздравленія отцу въ день его рожденія и къ Рождеству, выбирая самыя красивыя поздравительныя карточки. Потомъ не знала, куда посылать… Правда, вѣдь, что все это очень грустно? — спросила она быстро измѣнившимся скорбнымъ голосомъ.