Роберт Вальзер - Ровным счетом ничего
«Главное для студента — голова», — любил говорить он.
Надо заметить, что он любил гимнастику и много ею занимался.
«Без гимнастики студенту не обойтись», — говаривал он время от времени.
Бормотание и пришептывание были его привычкой, а все оттого, что ходил он всегда один. Он был полностью занят самим собой, и это его устраивало, потому что он считал это обстоятельство большим преимуществом. В обществе его можно было увидеть разве что крайне редко. Салоны не привлекали его; ему казалось, что среди людей он утратит свою значимость. В салоне элегантный фрак и льстивое, обходительное поведение одерживали верх над остротой разума, и это чрезвычайно простое открытие вызывало у него трепет. Он, так сказать, боялся развлечений, нисколько не считая их нужными, потому что нужно человеку лишь то, что благотворно на него действует. Зато тем больше любил он лес, горы, море. Волны для него заключали в себе некий смысл, на вольных горных вершинах страннику словно сами с голубого неба являлись возвышенные мысли.
Да, путешествия доставляли студенту радость!
Шагать значило для него получать нечто вроде музыкального наслаждения. Мышление и ходьба, думы и странствия, поэтические фантазии и передвижение тела были связаны родством. Лес с его благоговейным покоем и тишиной казался ему аудиторией, в которой преподавались в дружеском согласии естественная наука, религия, мирская мудрость и сущность любви. Любезные сладостные лекции, преподносимые крохотными певучими лекторами, сидящими на изящно изогнутых еловых ветвях, пленяли его слух и душу. Зато среди говорящих людей ему казалось, будто он тонет, захлебывается. В молчании самом по себе уже заключалась мысль, свобода и мудрость. Однако стоило студенту заговорить, как его мысли тут же беднели. По крайней мере, так ему казалось. Когда же он молча шел своим путем, серебряные, золотые волны мыслей в их прекрасной исконности, счастливое одухотворение тут же изливались на него, окружая, захватывая его, воспламеняя бурное вдохновение, поднимая ввысь, вознося в гордое огненное и радостное царство мыслителей, словно величественно-прекрасный фрегат с ярко-алыми парусами. Все было тогда ясно и чисто. Но если он начинал говорить или вступал в дебаты, все погружалось в туман.
Выглядел он просто, непритязательно и неприметно, как рабочий. В его внешнем виде не было ничего особенного. Походка его свидетельствовала о большой кротости, но в то же время и о порядочном своенравии. Держал он себя скромно и в то же время гордо. Его манеры, крайне далекие от какой бы то ни было экстравагантности, выдавали энергию и решимость, и все же и у него, и у других, видевших, как он себе шагает, возникало впечатление, будто он спит на ходу. Нередко простые люди, а также маленькие дети здоровались с ним на улице. Порой на него находила апатия. Взор его излучал душевный покой и огонь живой фантазии. Он любил посмеяться, но вообще черты его лица и его поведение были серьезны.
Во что он себя превратит и как сложится его судьба, было студенту не совсем ясно. Он принадлежал к числу тех, кто готов лучше не стать никем, чем остановиться на полпути и сфальшивить, или впасть в вялость, одним словом, он принадлежал к числу тех, кто в постоянном поиске.
В тот самый момент, когда он был совершенно погружен в напряженную учебу, разразилась война. Все его мысленные сооружения рухнули, и он отправился в лес, чтобы там тщательно схоронить плоды всех своих прежних упорных умственных трудов под камнем первобытных времен. Он быстро взял себя в руки, тихо попрощался со всеми своими толкованиями, всеми своими глубокомысленными занятиями и поспешил туда, где его ждали, чтобы взять в руки оружие и принести воинскую присягу. И вот он уже был солдатом, а карабин стал ему верным добрым другом. По пыльной дороге, распевая песни о родине, шли они навстречу врагу. Началась битва. Тяга к смерти и тяга к жизни смешались в груди студента в одно мощное чувство. Вместе с товарищами он бросился вперед. Снаряды рвались, раненые бедняги стонали, враг бы повержен и битва выиграна. Он остался жив.
Когда его соратники в окопах, где люди жили как первобытные обитатели земли в пещерах, думали о женах и детях, студент вспоминал свой кабинет, по которому он тосковал так же страстно, как влюбленный тоскует о подруге, однако он был философом и потому оставался тверд и спокоен, курил трубку и играл в карты. В ожидании и терпении было для него нечто своеобразно пленительное и величественное, а лишения, которым он подвергался, казались почти прекрасными. Порой он забывал, как его зовут и кто он такой. Его дружелюбие и мужество заслужили похвалу. Он был общителен и говорил на грубом языке тех, кому выпала та же доля, что и ему. Его горячим желанием было, чтобы судьба позволила ему в один прекрасный день вернуться невредимым к мирной, свободной жизни и к своим занятиям.
Из сборника «ЖИЗНЬ ПОЭТА»
Poetenleben (1917)
ИНДИАНКА
Сказочно красиво было на озере, по берегу которого прогуливалось множество людей, чтобы насладиться прелестью и очарованием летней ночи. Что касается меня, то я выбрался из мрачных закоулков старого города, убедившись при этом по пути, что одет я вполне элегантно. Правда, денег и надежд в моем распоряжении не было ровным счетом никаких, но зато во мне жила твердая решимость испытать в такую волшебную, восхитительную ночь что-нибудь прекрасное. Своего рода приключением был для меня уже один проход по вокзальной улице, где деревья отбрасывали на тротуар и на стены домов призрачные тени. Поддельные, очерченные силуэтами листья шевелились как настоящие и естественные. Казалось, все в темной духоте наполнено шепотом и дрожью. Фантазии пробуждались и оживлялись; духи и мысли осторожно двигались в мягких, ниспадающих полупрозрачных одеяниях сквозь прогретую атмосферу вечерней улицы.
Из одного из роскошных особняков доносилась музыка, я подошел поближе. Это был отель, в его саду давали концерт. На террасе, у самой балюстрады сидела с мрачным лицом и большими, темными глазами женщина, исполненная сдержанного гнева, мне показалось, что она похожа на индианку. Великолепны были ее волосы и ее задумчивая поза. Я остановился прямо перед ней, потом вновь скрылся в окружающей непроглядной тьме и затем опять появился перед ней. Эта игра забавляла меня. Женщина обратила на меня внимание; странное поведение незнакомца не могло не привести ее в замешательство.
Недолго думая я вошел к ней в сад, и если я и осмелился заговорить с ней, то случилось это только благодаря твердой уверенности в том, что ей будет непременно приятно завязать разговор. К счастью, я в этом не ошибся, потому что я увидел, как она учтиво улыбнулась в ответ на мои слова, при этом ее мрачность слегка смягчилась.
«Хотя вы, как мне кажется, знатны и богаты, может быть, вы все же не откажетесь прогуляться в моем обществе. Ночь так хороша, а вы сидите такая одинокая».
«Молчите и сейчас же ступайте отсюда. За мной следят. Я выйду к вам», — ответила она.
Я повиновался и удалился. Вскоре я увидел, что она приближается. Она была высокой, и восхитительный, фантастический шлейф шелестел за ее спиной. Она подошла ко мне и, протянув руку, сказала: «А вы дерзкий! Но я с удовольствием прогуляюсь с вами, и я благодарна, что вам удалось расшевелить меня».
Мы нырнули вдвоем в толпу, тут же погрузившись в ночную темень и осторожно выныривая на освещенных местах.
«Вы американка?» — спросил я.
Она ответила: «Да!»
Мы сели в лодку, и тут она игриво сказала: «Это похоже на похищение».
Она все время внимательно смотрела на меня, но и я отвечал ей тем же. Она сидела в лодке, словно королева; сам я казался себе ее слугой. Королева обратилась в бегство, чтобы избежать угрожающей ей опасности.
Пока я так себе фантазировал, другая лодка стремительно приблизилась к нам и пролетела совсем рядом мимо. В ней был всего один человек, рассмотреть его не удалось. Моя индианка и человек в лодке обменялись приветствиями. Они были знакомы.
Мы повернули назад. «Могли бы мы увидеться завтра вечером в это же время? Я была бы рада», — произнесла она. Но на следующий день шел дождь, и я остался дома.
«Дождь и великолепный шлейф несовместимы», — философствовал я, но на самом деле другие вещи неожиданно оказались для меня важнее. А потому я посмеялся над прекрасной чужестранкой и над самим собой и в сотый или двухсотый раз, то есть как это уже не раз случалось, твердо решил быть отныне исключительно трезвым, практичным и рассудительным.
ЛЕТНЯЯ ЖИЗНЬ
Прибыв в известный город у озера, я снял комнату. Свою хозяйку я поцеловал уже вечером первого дня. Она стояла с лампой в дверях, и я посчитал это удобным случаем для поцелуя, которым я желал дать ей понять, что я влюбился. Она никак не препятствовала этому нежному нападению, напротив, она спокойно насладилась им, улыбнулась и была счастлива.
