Роберт Вальзер - Ровным счетом ничего
«Что? Уже собрался вставать? Оно, конечно, можно. Оставайся-ка лучше в постели, вставать вовремя смешно, абсурдно! Бояться тебе нечего, ведь господин Хаслер такой терпеливый, милый человек», — пропел ему на ухо дрозд, когда он было вновь начал торопиться. «Верно сказано, невероятно точно замечено», — подумал соня и продолжал лежать, и так вновь получилось поистине шикарное опоздание, за которое ему был сделан свежий выговор, но в этом не было ничего страшного, ведь господин Хаслер, как пропел дрозд, был такой терпеливый человек.
«Пустая отговорка», — только и проговорил опять господин Хаслер, когда Хельблинг с удивительным проворством стал выкладывать свои негодные оправдания.
Однако в конце концов выдержка и терпение заканчиваются. Доброта и снисходительность не беспредельны. Когда опоздания стали все более замечательными и масштабными, чаша терпения господина Хаслера наконец переполнилась, и в один прекрасный день, зимой или летом — это не так уж и важно — Хельблингу дали понять, что он свободен, что означало: он уволен. Ему мягко намекнули, что в его услугах более не нуждаются, и при этом, так сказать, призвали чувствовать себя совершенно свободным и независимым, а еще его любезно попросили соблаговолить освободить должность, которую он до того занимал, и поискать себе подходящее занятие где-нибудь в другом месте, при этом ему выразили сердечную благодарность за оказанные им замечательные услуги и за множество драгоценных опозданий.
Если выражаться несколько менее вычурно и завуалированно: Хельблинга со стыдом и позором — или с позором и стыдом (если вам это больше нравится) выставили вон, и с этого времени не приходил больше Хельблинг на работу позже положенного времени, не появлялось пустых отговорок и на ходу сочиненных оправданий, Хаслеру не было нужды злиться из-за опозданий, потому что не являлся больше не вовремя этот соня с заспанным лицом. Теперь Хельблинг мог лежать в постели столько, сколько ему пожелается, и никому до этого не было больше дела.
ФРЕЙЛЕЙН КНУХЕЛЬ
Пышные волосы, красивые глаза, нежные руки, изящные маленькие ножки, стройная фигура и нежная белая кожа были у фрейлейн Кнухель, вот только все еще не было у фрейлейн Кнухель мужа. Как случилось, что не заполучила фрейлейн Кнухель мужа? Это все оттого, что она думала, будто тот, кто желал на ней жениться, тряпка. Это все оттого, что у нее были большие запросы. Это все оттого, что любила она насмешничать и хихикать. Это все оттого, что она непременно хотела самого красивого и умного. Простой, добропорядочный мужчина был для нее олухом, оттого и не было у нее мужа. Подавай ей непременно самого красивого и умного. А всякий другой был для нее олухом. Того, кто ее любил, она едва удостаивала взглядом, он был пентюхом. Была ли фрейлейн Кнухель гордой и заносчивой? Да, именно так, и потому-то не было у нее мужа, ведь разумный мужчина не захочет быть пентюхом. Она любила говорить: «Да ведь со мной любой мужчина будет несчастлив», и ей казалось, что благодаря таким дерзким речам она чудо как интересна, но из-за того, что она такое говорила, и не было у нее мужа, ведь ни один разумный мужчина не захочет нарываться на несчастье. Один раз некто сделал ей предложение, проникновенно и достойно. Она сказала: «Вам не поздоровится, если вы на мне женитесь». Он ответил: «Что ж, увольте», — ушел и оставил фрейлейн Кнухель на бобах. Фрейлейн Кнухель, конечно, хотела мужа, но хотела она только самого умного. Всякий другой был для нее полным придурком. Кто был к ней внимателен, оказывался растяпой. Властолюбивой была фрейлейн Кнухель. Самого красивого и самого умного ей подавай, и при этом он должен был ей во всем повиноваться, но ведь красивый и умный мужчина не любит повиноваться, храбрый и находчивый мужчина не захочет быть пуделем, это бы стоило фрейлейн Кнухель иметь в виду, однако об этом она, к сожалению, не подумала. Она-то думала, что когда она насмешничает, то она интересна, а когда отталкивает — чудо как привлекательна, но она ошибалась, а раз ошибалась, то и не было у нее мужа. Пышные волосы, красивые глаза, нежные руки, изящные маленькие ножки, стройная фигура и нежная белая кожа были у нее, но не было у нее мужа. Как же так получилось? Тьфу ты! Мы ведь уже об этом говорили, нечего второй раз рассказывать. Она была бережлива и ловко штопала, но при этом приносила любому мужчине только несчастье, как она сама утверждала. Что толку мужчине от бережливости и быстрой штопки, если ему при этом придется быть исключительно несчастным? Какой ему прок от пышных волос, красивых глаз, нежных рук, изящных маленьких ножек, стройной фигуры и нежной белой кожи, если фрейлейн Кнухель, как она сама твердила, принесет ему только несчастье? Если меня ожидает несчастье, то я с радостью обойдусь без всяких пышных волос, всяких красивых глаз, всяких нежных рук, всяких изящных маленьких ножек, всякой стройной фигуры, всякой нежной белой кожи, всякой бережливости и всякой ловкости в штопке, убегу прочь и буду на седьмом небе от счастья, что я так далеко от всех этих прелестей. На что мужчине интересные вещи, плевать умному мужчине на интересное, а раз умному мужчине плевать на интересное, то вот и не было у фрейлейн Кнухель мужа, ведь она была интересной. Да не интересной должна быть женщина, а порядочной и скромной, учтивой и благопристойной, и тогда у нее точно будет муж, пусть даже и не самый красивый и умный.
СТУДЕНТ
Он много гулял, а потом снова днями сидел в комнате и читал или писал. Он видел множество мужчин, женщин, юношей, девушек, маленьких детей, это представлялось ему странным и сомнительным. Многое из того, что он видел, ему нравилось. Другое не нравилось, но это, по сути, ничуть его не беспокоило. Беспокойство было делом не философским, не достойным студента. Не был он холоден, равнодушен по отношению к жизни, но он умел владеть теплом, порывами души. Его тянуло к свету и просвещению, вот что двигало им. Жизнь влекла его, и в то же время влекли его уединенность и науки. Любовь влекла его, музыка, поэзия. Свободные искусства вставали перед его внешним и внутренним взором в живых образах. Порой ему казалось, что у него золотые кудри, а в руке — меч. Он воображал себя средневековым рыцарем, которому предстояло странствовать по свету в поисках приключений. А то он уподоблялся монаху, сидящему в келье и размышляющему над мировыми загадками. Все представлялось ему загадочным, ясное и известное ничуть не меньше, чем все прочее. Ясное перетекало в неясное, а неясное порождало порой чудесную тихую, возвышенную ясность. А потом она снова растворялась. Обретение превращалось в утрату, зато там, где юный мыслитель считал себя проигравшим, где ему казалось, что все разом потеряно, вблизи возникал блеск нежданной добычи, ему вдруг становились подвластны области, о которых он и не подозревал. Там, где он зачастую считал себя богатым, он был беднее бедного, а потом бедняка внезапно опять услаждал и восхищал поток красоты и мудрости. Он отчаянно боролся с самим собой. Жестокая борьба шла внутри него, безмолвно, в его голове и груди. Порой он был готов громко кричать, потому что ему казалось, что напор обрушивающихся на него колоссов мысли задушит его, завалит с головой. Но он продолжал переносить мучения, они были ему сладостны, как любимое дитя боязливой, одолеваемой заботами матери, они были для него самым любимым и лучшим на земле. Без мучительных мысленных борений, в которые он страстно бросался снова и снова, он уже не мог и существовать. Порой его мысли обращались в поэзию, в мечтания, фантазии, так сказать в танец и музыку. Этот сдвиг доставлял ему высокое наслаждение. Он представлял себя певцом, танцором, оратором, генералом или музыкантом, а то и просто всего лишь обожателем прекрасных женщин. Заманчивым казалось ему, например, вообразить себя перенесенным в семнадцатый век. Всемирная история представлялась ему поэмой или же напоминала смелую, великолепную, исполненную глубокого смысла фреску. Он обращал немецкий язык в замок с потайными комнатами; в краях и землях философии он блуждал, словно в благородном дворцовом саду, полном прелестных тайников и зеленых укромных местечек. К его удовольствию науки превращались в высокие деревья с величественными кронами, а обширная ученость светилась как голубой эфир, странным образом обращаясь при этом время от времени в кромешный мрак. Странным и причудливым мечтаниям предавался студент, по временам принимаясь декламировать в своей комнате или пускаясь по ней в пляс. Чтение прозы Шиллера наполняло его томлением. Иногда мыслями его овладевало нечто вроде мрачной пиратской романтики. Он читал Гёльдерлина и греческую трагедию. Его подлинным учителем был он сам, и можно сказать, что учился он в основном у себя самого. Он был беден, но не придавал этому ни малейшего значения. Одежда и прочая внешность не имела для него никакого значения.
