Василе Войкулеску - Монастырские утехи
Столковались без труда. Боярин вытащил кошелёк и вложил его попу в руки. Уходя, поп
сгибался под тяжестью золота, и ещё пуще торчал на спине его горб. Маргиломан глядел ему
вслед недоверчиво.
Вскоре, запасясь разными бумагами и грамотами, поп на своей серой кобыле, привязав к её
хвосту другую лошадь, направился в Барбоши. За несколько дней под цоканье копыт пересек он
Бессарабию, её светлые поля подсолнечника, переправился через Днестр и затерялся на
дорогах, утоптанных чабанами и их кочующими отарами. Но особливо — как в сказке по
следам пепла — тянуло его к местам былых его конских краж, содеянных на этих землях... Он
ехал из села в село, от ночлега к ночлегу и повсюду спрашивал, точно в песне, то по-румынски,
то по-русски, то по-татарски о пропавшем белом жеребце, горячем и диком, другого такого на
всей земле не сыщешь. Сетовал он на то, что нет у него куска уздечки, обломка подковы или
стремени, чтоб предъявить их как доказательства потерявшего его хозяина, дабы ему поверили
и наставили на след конокрада.
Усатые казаки слушали его и удивлённо поднимали брови. Татары, с глазами за решеткой
длинных, как у турчанок, ресниц, принимали его ласково и провожали из аула в аул, потчуя
водкой и кумысом.
И сказ о легендарном жеребце, точно ветер, донесся до Кубани, где томился хозяин этого чуда,
который, едва о том заслышав, ураганом пролетел десятки верст навстречу чужестранцу,
принесшему весть о его Мураде, отпрыске той самой белой кобылицы, на которой Магомет
въехал в рай.
К ильину дню священник воротился в сопровождении рослого русского мастерового, не
молодого и не старого, в голубой рубахе, приплюснутой кепке с маленьким козырьком, в
шароварах с напуском поверх коротких, ниже колен, сапог. Тот прибыл опоясанный разными
ремешками, шнурками, верёвками, на которых висел весь его инструмент: ножи и ножички,
шила и иглы, крючки, рогатки и полированные палочки для холощения жеребцов.
Русский явился к боярину, но тот отложил холощение двухлетних и трёхлетних жеребчиков,
потому что стояла жара. Впрочем, ему разрешено было оставаться при боярском дворе до весны,
когда погода будет благоприятствовать.
Русский между тем отправился бродить по деревням. Были там и кабаны для оскопления, и
бычки для холощения, и запаленные лошади, и засёкшиеся упряжные, и овцы, страдавшие
сибирской язвой; он все науки превзошёл и лекарства имел от любой болезни. Иной раз помогал
ему поп — тот служил толмачом и зарабатывал на этом кой-какие деньжата. Достойный человек
был этот русский. Выпить любил, но вёл себя весьма уважительно. Одна водилась за ним
слабость, от неё день и ночь не мог бедняга избавиться: бесперечь насвистывал он казачью
песенку. Где бы ни появился — в деревне, в хлеву, на ниве,— где бы ни проходил — мимо двора,
мимо гумна, по городу или по чисту полю,— везде, куда б его ни занесло, он знай себе
насвистывает. А потом стоит и прислушивается, нет ли отклика. Однажды выбил плечом дверь
постройки, откуда помнилось ему в ответ ржание.
Так, позвякивая инструментами и насвистывая свою песню, странствовал он — один и с попом
вместе — по всем ярмаркам, большим и малым. Не было теперь для них ни одного нехоженого
города, ни одной неизведанной вотчины, ни одного обойдённого табуна. Длинные, просторные
дни, пропитанные синью, провели они в дороге. Исходили вдоль и поперек весь Бэрэган,
проплыли вверх и вниз по всем рекам, обшарили прибрежные пещеры, землянки, лачуги
Власии. Порою снова возвращались на Яломицу, там делали привал, а потом спускались в
Галац. Спали на нивах под присмотром звёзд, и огромная кобза поля стрекотала над их
головой; умывались росою, а пили дикое молоко недозрелой кукурузы... Так протянули они
нити, заткали основу, завязали связи, сплели новые неводы, зачинили износившиеся сети в
старых притонах и новых, к которым едва пробрались. Ничего!.. Одно только всплыло: якобы
найден был когда-то где-то на обрыве труп приземистого человека и рядом павшая белая лошадь.
Стало быть, выходило, будто Амоашей покинул видимый и слышимый мир. Только ведь поверили
этому одни дураки и ещё те, кто не точил на него зубы. Русский с попом понеслись к тому месту
во весь дух. Прискакали — никто ничего не видел. Слышать слышали, только это не здесь... И
труп человека с падшим белым конём растворялся, стоило к нему приблизиться, точно призрак,
вставший из мёртвой воды. А потом снова маячил на горизонте.
Но это не отвратило ни попа от его упорства, ни казака от его посвиста.
Созрели арбузы... Уже олень справил свою нужду в воде, и преображение сзывало толпы
купцов, барышников и воров на другие прославленные ярмарки страны.
Эгон злился, но всё ещё ждал. А графиню так это задело за живое, что она житья ему не давала; в
конце концов терпение его лопнуло, и он порешил перейти горы и смешаться с ярмарочной
толпой, дабы напасть на след неверного товарища и его проучить. Изменив обличье и одежды,
Эгон с графиней и их прихлебатели пробрались через перевал Бузэу к сердцу Валахии, гоня
табун венгерских лошадей. Потом они скрылись в притонах, где их встречали земными
поклонами, но смотрели за ними в оба.
Лазутчики сообщили попу об этом немедля, и святой отец посторонился, освободив венгру
дорогу для расправы над Амоашеем. Но за каждым шагом Эгона шпионили. А батюшка
занялся другими делами.
По рассуждению священника, Амоашей, видно, порвал со всеми старыми друзьями и завёл
новых. Так легче поверят, будто он умер. Только одного подозревал поп, что, возможно, у него
есть сведения о конокраде. Старого его выученика и сотоварища по воровским подвигам —
Скороамбэ из Волчьей Долины, того самого, что помогал Амоашею в последней его краже.
Поп тут же сообщил Скороамбэ, что хочет встретиться. Тот прикинулся дурачком. Тогда
священник, оставив русского, подвязал полы рясы к поясу, сел верхом на кобылу, и к вечеру
его горбатая, усталая фигура появилась перед воротами Скороамбэ. Постучал; свора псов со
страшным гамом кинулась на него, готовая растерзать на куски. Вышла жена Скороамбэ. В
оглушительном шуме священник едва разобрал из её ответов, что хозяина нет дома... Вот уж
почти месяц, как он уехал, и где теперь — неизвестно.
Святой отец попросил пристанища — дескать, ночь застигла его в пути. Женщина, скряга,
приютить его отказалась, кивая на то, что, мол, хворает ребёнок — горло у него саднит.
Даже ворота не приоткрыла и не подала страннику глотка воды, а быстро вернулась в дом,
оставив его с разъярёнными псами.
Священник взял лошадь под уздцы и потащился прочь, а сам всё оглядывался. На другом конце
села он тайком зашёл к одним добрым людям, и они не знали, как лучше приветить этого слугу
господа бога.
И тут, слово за слово, узнал он, что Скороамбэ дома, но прячется. Подучил жену
отвечать так, потому что боится всех и каждого — как бы не украли его великолепную кобылу,
которая ему дороже жизни. Так и спит в конюшне. Из-за неё-то у него во дворе и свора собак
беснуется. Ночью чуть что — Скороамбэ из дому и палец на курок.
Священник переспал на крыльце, поднялся с петухами, тайком вернулся к дому, откуда был
изгнан, и устроил около него засаду. Прошло немного времени — дверь конюшни заскрипела,
и оттуда вышел человек с ведром набрать воды в колодце. Священник окликнул его по имени.
Деваться некуда — Скороамбэ пойман был с поличным. Пришлось хоть к изгороди подойти.
Старик осведомился о его здоровье, о делах и попросил выгодно распродать скот.
Человек ответил коротко — мол, ему некогда. Он только что вернулся и должен сегодня же
опять ехать по делам.
— Веду продавать кобылу,— торопливо добавил он.
— Правильно делаешь,—подхватил поп.—Ведь вся деревня с неё глаз не сводит. Поперёк горла
она им. Будто других лошадей нету...
Скороамбэ пожал плечами.
— На днях,— продолжал поп,— я тайно встретился с Амоашеем.
— С Амоашеем? — разинул рот конокрад.— Быть того не может!
— Почему ж не может быть?
Скороамбэ не ответил.
— Он не зря приехал,— улыбнулся поп.— Я ему пригоршню монет в шапку насыпал.
Конокрад молчал.
— Всё о Маргиломановом скакуне хлопочет. Про тебя тоже шла речь. Такой же он
завистник и жмот остался, наш друг-то.
Скороамбэ навострил уши.
— Убивается, что тебе кобылу подарил,— добавил поп.— Товар что надо! Не сегодня-
