Василе Войкулеску - Монастырские утехи
завтра ночью сведёт он её. Так я думаю, очень уж глаза у него горели, когда о ней речь повел.
Не забывает её.
Так, вонзив Скороамбэ нож в самое сердце, батюшка удалился.
Наутро в Волчьей Долине поднялась паника. Деревня гудела, как растревоженный улей. На
кладбище увидели свежую могилу, а между тем вот уж несколько месяцев не слышно было,
чтобы кто-нибудь умирал, да и похорон-то не было. Должно, какие чужаки оставили в этом
селе своего покойника. Кто знает, может, даже, это убийца скрыл следы преступления... Только
убитый не спал спокойно в своей могиле, но, оборотясь привидением, стучал засохшими
костяшками рук в окна к добрым людям.
Женщины запирали детишек в домах, и с наступлением темноты село вымирало. Люди в страхе
перед привидением задвигали все засовы. Помани их золотом, и то не открыли бы. Дверные
петли натирали чесноком, смоченным в святой воде, рамы кропили базиликом. В окнах
выставляли иконы, и около них день и ночь горели свечи.
На четвертую ночь, в самый разгар страхов, когда собаки — круглые сутки начеку — с лаем
кидались на прохожих (правда, тут же замолкали), у дверей Скороамбэвой конюшни раздался
грохот. Из конюшни слышалось лишь храпение кобылицы. Новый грохот, ещё более
оглушительный, и третий раз — даже дверь заплясала, вот-вот соскочит с петель,— тут уж сам
хозяин зашевелился. В щёлке двери показался грозный Скороамбэ с ружьём на плече. Но...
крик застрял у него в глотке, и он упал как подкошенный. Перед ним развевались белые
одежды привидения: голый череп с глубокими глазницами сидел на костяшках шеи, от неё шли
рядами белые ребра, они напоминали позументы на дырявой грудной клетке, которая
опиралась на раскоряченные ноги этого уродливого, оскалившегося скелета. Наутро Скороамбэ
так и нашли на пороге — без чувств; он лежал на ружье с бессильно раскинутыми руками.
Хорошо ещё, что ружьё не разрядилось. Конюшня была пуста, кобылы и след простыл. А
собаки так и не справились с мозговыми костями, такие нарочно им кинули, чтобы грызть их не
перегрызть.
Всё село отправилось выкапывать мертвеца и вбивать привидению кол в сердце... Только
оказалось, что вовсе это не могила, а просто холм взрыхлённой земли, под которым нашли
дохлого петуха. Но тут и прогулки привидения прекратились.
Скороамбэ долго покою не давала мысль о привидении. Он в беспамятстве, как в тифу,
пролежал несколько дней, пока снова не явился старый священник, не помазал его лампадным
маслом, не прочел над ним молитву и тем не поставил его на ноги...
С трудом убедили Скороамбэ, что это было не привидение, а хитрости Амоашея, который
давно задумал свести со двора кобылу... Только ему могли прийти в голову эдакие проделки.
Если всё не так, если привидение было настоящим, то что общего между ним и кобылой?
На исповеди Скороамбэ признался, что с той самой ночи, как они расстались после кражи
скакуна, не видел больше Амоашея и не знал, где тот скрывается. Но он поклялся на кресте и
на Евангелии, что непременно разыщет его хоть в змеиной норе и теперь-то уж выдаст, дабы
отомстить за причинённый убыток и за злую шутку.
Священник наставил его при встрече прикинуться, будто он не знает, кто свёл у него со двора
любимицу. И обманно притвориться, что пришёл к нему пожаловаться на вора и попросить
совета. И даже бросить подозрение в краже кобылы на него, на священника, чтобы тем самым
войти в доверие к конокраду. А Скороамбэ, осатанев от гнева, обещал, что так оно и будет.
Со всех сторон ловцы надвигались теперь на Амоашея, и против него расставлены были четыре
сети:
Эгон с графиней — об этих его тут же предупредили, и за ними он шпионил через людей из
шайки самого венгра;
священник и русский — зачем последний был нужен, Амоашей не слишком понимал. Тут он
больше всего боялся подвоха;
Маргиломан со своими шпионами да с прихвостнями властей. Эти ничуть не тревожили;
и, наконец, Скороамбэ, о беде которого он уже знал, но о вражде которого не догадывался.
Ловцы действовали вслепую, наугад, и он оставался среди них невидимый и недостижимый.
Будь у конокрада любовница, им было бы легче — всё-таки в руках нить. А тут — никакой
зацепки. Говорили, ему по сердцу молодые кобылки, которых он тщательно себе отбирает.
Будто в год меняет он их по две. Конокрад посмеивался, когда слышал это, но не отнекивался,
пускай люди верят. Ему это на руку. Оно даже безопаснее.
Так как Эгон зарвался и, мало того, что не уезжал, но и подобрался близко к одной из его берлог,
Амоашей потребовал, чтобы венгр утихомирился. Но тот упорствовал, и Амоашей решил его
проучить.
Однажды утром лудильщик, перепачканный сажей и обвешанный гроздью кастрюль, вошёл во
двор префектуры Бузэу; посуда звенела у него за спиной, как колокола собора, а сам он кричал
во всё горло: «Лудим кастрюли!..» К нему тотчас же спустился сам исправник Мардаре, и они
торговались, как цыгане, битый час, пока не договорились о полуде медной посуды.
Прошло ещё немного времени, и один из людей Эгона привёз венгру весть, будто видел, как
Амоашей ввёл белую лошадь в конюшню заброшенного имения на окраине деревни Падина.
Эгон подкрутил бравые усы, собрал свиту и, не медля отправившись к имению, устроил засаду
за холмом у деревни. Оттуда он через подзорную трубу принялся разведывать, что творится в
конюшне.
К вечеру он разглядел в трубу белого коня, взметнувшегося на дыбы, и какого-то человека,
который его едва сдерживал. Мелькнули как молния и исчезли. Коня и человека поглотила
конюшня. Но Эгон взвыл от радости. С трудом дождался он ночи и дал своим команду скакать к
конюшне, зажатой кольцом скотных дворов. Он сам первым перемахнул через стену, а за ним
остальные, точно привидения, окружили конюшню. Прислушались, потом Эгон подтянулся до
окна и, согнувшись, чтобы спрыгнуть внутрь, упал в объятия верзилы, который подстерегал
его. И вдруг из конюшни, со двора, изо всех углов откуда ни возьмись толпою хлынула стража
во главе с исправником; они схватили конокрадов, крепко-накрепко связали их и отправили в
погреб. Так гордец Эгон вместе с полюбовницей и всеми своими людьми попал в капкан,
расставленный без труда валахом. Хитрости потоньше конокрад хранил для священника. Скрутив
венгра, он лишь потирал руки. На попа же облизывался, как на лакомство.
Весть о провале Эгона тут же разнеслась среди конокрадов. Теперь священнику опять открылась
дорога. Он хоть знал, с какой стороны ему грозит большая опасность. Значит, надо беречься
властей и Амоашея... Священник призвал на совет Скороамбэ. Венгр, дурак, решил, что перед
ним скакун с Амоашеем. Он и не понял, что всё это был обман, что и лошадь и человек —
приманки. Но это доказывало, что конокрад близко, что он работает потайно и бьёт сильно и
наверняка. Следовало быть осторожнее.
Скороамбэ опорожнил мешок с донесениями... С конокрадом он встретился в Галаце. Они
удалились в трактир, где Амоашей хотел напоить его, чтобы вытянуть из него сведения о
священнике и других старых его товарищах, а особливо — о русском. Скороамбэ притворился
пьяным и пошёл нести всякую околесицу. А когда речь зашла о краже коня, то изложил свои
подозрения по поводу батюшки. Тут Амоашей якобы засмеялся своим заливистым смехом и
сказал:
— Куда ему, замухрышке, ни в жизнь он такого не сделает... И никогда ему не додуматься до
этой затеи с привидением. Тут видна рука человека храброго и хитрого... Скорей всего, это
Эгон, посланный своими людьми. Или я, а? Ты меня не подозреваешь?
Тут он будто снова улыбнулся Скороамбэ.
И, расплатившись, тотчас же исчез — как наваждение. Позже Скороамбэ признал Амоашея в
хромом чернеце, в меднике с кастрюлями за спиной. Но выслеживал издали, чтобы конокрад не
распознал его, иначе лежать ему в сырой земле!..
— Где он? — алчно выспрашивал поп.
Всё в Галаце. Посему он тотчас же заподозрил, что если конокрад вертится там, то уж, без
сомнения, у него с Яни на дороге назначены встречи... И уж конечно, по поводу скакуна.
Стало быть, и конокраду прискучило жить под таким надзором и захотелось его избегнуть и от
заботы избавиться.
Священник, довольный, поддакивал.
И Скороамбэ рассказал священнику, какие предпринял меры. Прежде всего заслал в
помощники конюха к Яни своего человека, серого, ничем не приметного парнишку, который
притворился дурачком. Он состоял при лошадиных хвостах, блюдя их чистоту, и прислуживал
