Василе Войкулеску - Монастырские утехи

и была добротная, каменная, с несколькими маленькими форточками — ласточка, и та с трудом

проскользнет. Дверь — с железными щитами. Сторож спал в соседней каморке. Конь был злее

кровожадного зверя. Конокрад дал знать Эгону, и тот явился на свидание, горделиво

подкручивая свои шелковистые усы.

   Ночью они оглядели всё вокруг: двор за высокими стенами, кованые ворота, конюшню, к

которой с трудом подобрались. Оттуда неслось храпение и топот жеребца... Выходит, деваться

некуда: надо принимать план Эгона. Да и это дело не простое. Стало быть, длинный шест

просунуть в форточку и поджечь изнутри конюшню, или сено, или ясли. Потом разбудить народ

во дворе и, пользуясь испугом и суматохой, выкрасть коня...

— Как выкрасть-то? — спросил Амоашей.— Ведь огонь его ещё пуще взбесит, от тебя одно мокрое

место останется...

— Вскочить на него с разбегу и стиснуть ногами бока. Одной рукой в гриву вцепиться, другой —

ухватиться за холку, и езжай куда душе угодно.

— Сам займешься?

— У себя занялся бы сам. Здесь — нет,— ответил венгр, надменно улыбаясь, и они разошлись

холодно.

   Амоашей просто заболел с досады. И вот скрепя сердце отправился он за советом к одному

бывшему конокраду, раскаявшемуся на старости лет, с которым некогда враждовал и ссорился.

То был священник Стоян из Линии, горбатый старик с глубоко посаженными чёрными глазами-

буравчиками, глядевшими из-под косматых седых бровей, с острым, как резец, носом и бородой,

пучком ковыля свисавшей ему на грудь.

   Стоян поднял было его на смех, но потом загорелся и сам, и они проговорили долго. По совету

священника конокрад взял на подмогу ещё одного толкового сотоварища, Скороамбэ из Волчьей

Долины; вместе и принялись они за дело.

   Первая трудность была — миновать всех стражей, пройти через все заслоны и пробраться на

чердак конюшни.

   В один прекрасный день Амоашей, гарцуя, подъехал к воротам и сказал, что хочет поговорить с

боярином. У него, дескать, есть на примете кобыла — другой такой не сыщешь.

   Боярин велел передать, что, мол, «в другой раз», сейчас он занят. Делать нечего — конокрад

проглотил пилюлю и, пришпорив лошадь, повернул назад, а батраки дивились на его

золотохвостую красавицу рыжую.

— Передайте Маргиломану, что коня я всё равно уведу,— надменно бросил Амоашей через

плечо. И был таков.

   Прошла почти неделя, и боярин, столичная штучка, укатил в Бухарест. Через несколько часов

подъезжает на бричке к его имению незнакомый священник и говорит, что, дескать, боярин

приказал ему окропить святой водой и освятить конюшни, дабы изгнать беса из жеребца.

Управляющие нехотя, но совестясь дать священнику от ворот поворот, согласились, открыли

запоры и впустили его во двор. Священник — сразу за конюшню, распряг своих кляч и бросил им

по большой охапке сена из брички. Потом надел рясу, набросил епитрахиль, свершил молитву и

уехал, оставив почти нетронутым стожок сена. Когда спустились сумерки, стог задвигался, и из-

под него, точно змея, выполз Амоашей. Пока поп снимал чары, а батраки осеняли себя крестным

знамением, он вылез через дыру в днище брички, прокрался под ногами лошадей в стог и там

проспал до вечера. Даже не отряхнувшись, весь в сене, вскарабкался он на белую акацию, с неё

перебрался на другую и, улучив удобную минуту, спрыгнул на крышу. Потом, как привидение,

исчез в проеме чердачного оконца и засел на чердаке конюшни.

   Внизу конь забился, захрапел, как дикий зверь. Но стоило ему немного утихнуть, как конокрад

просунул через отверстие под яслями палку с клоком волчьей шерсти и принялся раззадоривать

скакуна, проводя шерстью ему по морде. Жеребец встал на дыбы, потом с грохотом опустился

на пол и заколотил задними копытами по двери, по стене — по чему ни попадя, сотрясая до

основания всю постройку.

   Люди, поднятые с постелей этим шумом, спросонья с фонарями да ружьями кинулись

смотреть, что случилось. Ничего. На жеребца ни с того ни с сего напала падучая. Может

быть, он испугался мыши? Кто знает, что ещё примерещилось этому дьяволу!.. Они видели в окно,

как он бьётся, как мечется из стороны в сторону и глаза его полны ужаса, ноздри раздуваются,

а грива встала дыбом. Видно, снова на него нашло. Люди говорили, сглазил его поп, вместо

того чтобы снять чары, ещё хуже разъярил. Но слава богу, тут бояться нечего. Пусть бесится

взаперти хоть до следующего дня. И, успокоенные, они разошлись по домам.

   Среди ночи их снова разбудил грохот... Конокрад бесперечь дразнил жеребца, и тот, весь в

пене, метался по конюшне, пока не разнес стойло в щепы... Слуги ещё внимательней оглядели

двери, окна, стены. Опять ничего. Просто взбесился этот чёрт и час от часу свирепел всё

больше, а пот так и лил с него ручьями. Валясь от усталости, работники снова разошлись спать

— кто на чердаки, кто в лачуги. А конокрад не отставал ни на миг от жеребца, изводил его

палкой, как непослушного быка, пока конь совсем не выбился из сил — ноздри дрожат,

дыхание хриплое — и не упал на колени, моля о пощаде. Ведь он, точно мышь в ловушке,

бился и извивался в тесной конюшне почитай круглую ночь напролет. Несколько секунд он не

приходил в чувство. Потом снова вскочил. И застыл, глаза выкатились, горят фосфорическим

светом, ушами от страха прядет, а зубы хищно оскалил. Ну чисто сатана, только сатана

измученный, обессиленный. Того и добивался конокрад.

   Вдруг конь оживился и вздрогнул... Внезапный озноб прошёл по нему от взлохмаченной челки

до спутанного хвоста. Он вытянул шею... С чердака пахнуло возбуждающе-сладким, пьянящим

запахом, он щекотал коню ноздри, переворачивал всё его нутро. Потом чья-то мягкая рука

подтолкнула к его морде волшебную шкуру, от которой шёл хмельной запах разгорячённой

кобылы.

   Жеребец расширенными ноздрями глубоко втянул колдовской дух и, опьянев, снова задрожал,

теперь уже по-другому, и заржал нетерпеливо, но беззлобно.

   Тут конокрад, как кошка, неслышно подкрался к жеребцу. От этого человека с головы до пят —

от волос, поддевки, штанов — исходил всё тот же магический запах.

   Человек размахивал шкуркой, смоченной в плодоносном соке, и вдруг жеребец тихонько

опустил свою послушную голову на плечо покорителю, а тот ласкал его взмыленную шею,

похлопывал по спине— знак, что конь укрощен. И уж пустяк был для ожидавшего на улице

отомкнуть дверь конюшни и выпустить конокрада и его добычу.

   Дворовые спали сладким сном третьей стражи ночи. Когда же конокрад выехал за ворота, он

сидел на Белом Дьяволе как влитый — будто всю жизнь с него не сходил. На дороге его ожидал

второй сотоварищ верхом на горячей кобыле, тихонько ржавшей. Жеребец заржал в знак

привета и одним прыжком оказался рядом с нею... Потом они бежали взапуски, как два

штормовых вала в море ночной тьмы.

   Первым получил весть о краже жеребца Эгон. Он был в это время в пусте, где арканил коней из

барских табунов. Его сопровождала надменная графиня, безумно влюблённая в его храбрость.

Оба верхами на превосходных ретивых скакунах, с арканами у седельных лук, в окружении

друзей гонялись за жеребцами по огромным просторам диких степей. Коней сперва

выслеживали в подзорные трубы. Когда на заре, журавлиные шеи колодцев вздымались вверх,

лошади приходили на водопой и конокрады арканили их, даже не спешившись. Тут начинались

бешеные скачки, белый пух так и валил с отцветшего ковыля.

   Целые вёрсты «добыча», зайдясь от сдавившей ей шею петли, тянула за собой охотника...

Наконец, выбившись из сил, конокрад пришпоривал свою лошадь и заставлял её поравняться с

диким скакуном. Тогда погоня кончалась. Пойманная лошадь от усталости сбавляла шаг в лад к

прирученной, они шли ноздря в ноздрю, и скачки постепенно переходили в прогулку; так

дикарь оказывался среди объезженных коней, и те встречали его радостным ржанием.

   Эгона весть эта озадачила. Она заставила его кончить охоту и двинуться к восточному краю

Карпат, к Валахии. Впрочем, приближался день Ивана Купалы — самое время ворам

встретиться, чтобы уговориться об уже начавшихся конных ярмарках.

   Вторым заволновался священник. В ночь набега он пировал на свадьбе на виду у всего села.

Люди дотащили его до дому и оставили на крыльце, где он валялся несколько дней кряду. Так

что власти и не брали его в расчёт при дознании. Священник полулежал в постели,

притворившись больным, и понапрасну сгорал от нетерпения, ожидая Амоашея, который как