Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь
— Понимаешь? Если б его тут не было, могли бы начаться разные толки да пересуды на наш счет… Ну, а теперь, коль скоро мы не вдвоем, Рубо и пикнуть не посмеет, у меня великолепный предлог здесь оставаться… Понимаешь?
— Да-да, разумеется.
Вплоть до позднего вечера Жак прислушивался к звонким голосам сестер Довернь; ему вспомнилось, что он уже слышал однажды их веселый смех, в Париже, — смех и тогда доносился с нижнего этажа в комнату, где Северина, покоясь в его объятиях, исповедовалась ему. Потом опять воцарилась тишина, ее нарушали лишь легкие шаги молодой женщины, переходившей из его комнаты в комнату Доверня. А когда дверь в спальню Анри захлопывалась, дом погружался в глубокое молчание. Дважды Жаку сильно захотелось пить, и он постучал стулом об пол, давая этим знать Северине, что она ему нужна. Молодая женщина появлялась с улыбкой на устах, как всегда предупредительная, и поясняла, что освободится еще не скоро, ей приходится все время менять холодные компрессы, которые надо прикладывать к голове больного.
Прошло четыре дня. Жак уже вставал с постели и часа по два просиживал в кресле у окна. Слегка наклоняясь вперед, он видел узкий сад, перерезанный линией железной дороги и обнесенный низкой стеною, — она вся была увита бледными цветами шиповника. И ему вспомнилась та ночь, когда, приподнявшись на носках и вытянув шею, он заглянул через эту стену, и перед его мысленным взором вновь и вновь вставал довольно просторный двор позади дома с живой изгородью вместо забора; найдя в ней отверстие, он проник тогда внутрь и наткнулся на Флору, — сидя на пороге полуразрушенной теплицы, она распутывала краденые веревки, разрезая ножницами узлы. О, страшная ночь, когда его так напугала снова вспыхнувшая болезнь! С той минуты, как к Жаку вернулось сознание, его неотступно преследовал образ Флоры, — точно белокурая дева-воительница, стройная и гибкая, она не сводила с него горящих глаз! В первые дни он не заговаривал о крушении, и окружающие из осторожности также хранили молчание. Однако в его памяти всплывали все новые подробности; Жак воссоздавал картину происшедшего, он ни о чем больше не мог думать и теперь, сидя у окна, с необъяснимым упорством только и делал, что отыскивал следы катастрофы и старался увидеть оставшихся в живых ее свидетелей. Почему Флоры нет на обычном посту, у переезда, где она всегда стояла с флажком в руке? Жак не решался спросить, и это только увеличивало тревогу, которую навевал на него мрачный дом, будто населенный призраками.
Но однажды утром, когда в комнате был Кабюш, помогавший Северине, Жак наконец собрался с духом:
— А что с Флорой, она больна?
Растерявшийся каменолом не понял предостерегающего знака молодой женщины и подумал, что она велит ему обо всем рассказать.
— Да ее, бедной, уже на свете нет!
Жак, дрожа, переводил взгляд с Кабюша на Северину, и им пришлось открыть правду. Перебивая друг друга, они поведали ему о том, что Флора покончила самоубийством — бросилась под поезд в туннеле. Похороны матери отложили до вечера, вместе с нею на погост свезли и дочь; теперь они обе спят вечным сном ка маленьком кладбище в Дуанвиле, рядом с умершей ранее младшей дочерью Фази, бедняжкой Луизеттой, — эту кроткую девочку погубил жестокий насильник, втоптав заодно ее имя в кровь и грязь. Есть же такие несчастные: очутившись у кого-то на пути, они погибают! Так вот и они ушли из жизни, будто их унес ужасающий вихрь, поднятый мчавшимися мимо поездами!
— Боже мой, нет на свете! — едва слышно повторил Жак. — Все умерли — и тетушка Фази, и Флора, и Луизетта!
Услышав имя Луизетты, Кабюш, помогавший Северине перестилать постель, непроизвольно поднял на нее глаза: волнующие воспоминания о былой любви переплелись с возникавшим в его душе новым чувством, перед которым он был беззащитен, и кроткий, ограниченный малый походил сейчас на добродушного пса, чье сердце можно завоевать первой же лаской. Молодая женщина, которой была известна его любовная трагедия, с невольной симпатией посмотрела на Кабюша. Каменолома необыкновенно растрогал этот взгляд; подавая Северине подушки, он невзначай притронулся к ее руке и чуть не задохнулся от волнения.
— Стало быть, Флору обвиняли в том, что она вызвала крушение? — спросил машинист.
— Нет, нет… — ответил Кабюш прерывающимся голосом. — Но так или иначе, это случилось по ее вине, вы ведь понимаете.
И в немногих словах он рассказал все, что знал. Он-то ничего не видел, был в доме, когда лошади дернули и втащили груженую телегу на рельсы. Да, его до сих пор мучат тайные угрызения совести, недаром господа из города корили его! Не бросают лошадей возле переезда, — останься он с ними, и не произошло бы ужасного несчастья! Судейские порешили, что Флора была нерадива, и только; ну, а раз уж она сама так жестоко себя наказала, дело прекратили, даже Мизара не выгнали, этот тихоня и лизоблюд сумел выйти сухим из воды, все свалил на покойницу: она, дескать, всегда поступала по-своему, он, мол, постоянно выходил из будки и опускал шлагбаум. Ко всему еще инженеры подтвердили, что Мизар в тот день не совершил никаких упущений по службе; он, верно, скоро опять женится, а пока что ему разрешили взять себе в помощницы — чтобы она стояла у шлагбаума — живущую по соседству старуху Дюклу, раньше она служила на постоялом дворе, а теперь проживает денежки, которые бог знает каким путем скопила.
Кабюш вышел из комнаты, Жак взглядом попросил Северину остаться. Он был очень бледен.
— Знаешь, это Флора потянула под уздцы лошадей, чтобы телега с каменными глыбами преградила путь поезду.
Теперь побелела Северина.
— Милый, что ты болтаешь? У тебя жар, ложись-ка скорее в постель.
— Да какой там жар… Слушай, я видел ее так же отчетливо, как вижу тебя. Она удерживала своей железной рукой перепуганных лошадей, не давала им сдвинуть телегу с места.
У молодой женщины подкосились ноги, и она без сил упала на стул против Жака.
— Боже, боже мой! Меня просто страх берет… Это чудовищно, я теперь спать не буду.
— Черт побери! — продолжал Жак. — Понятно, она все затеяла, чтобы избавиться от нас обоих… Флора давно уже была ко мне неравнодушна и ревновала. Ну, а к тому же она была малость не в себе, какая-то шалая… Сколько жертв сразу, целое море крови! Ах, злодейка!
Глаза его расширились, от нервного тика дергались губы; Жак умолк, и они долго смотрели друг на друга. Потом, словно вырвавшись из плена отвратительных видений, проносившихся перед их глазами, он проговорил вполголоса:
— Стало быть, ее нет на свете, тогда понятно, почему она мне постоянно мерещится! С той минуты, как я пришел в себя, мне все чудится, будто она тут. Еще нынче утром я даже оглянулся — привиделось, будто она появилась у моего изголовья… Ведь Флора умерла, а мы с тобой живем. Как бы она нам теперь не отомстила!
Северина содрогнулась.
— Замолчи, слышишь, замолчи! Ты меня с ума сведешь!
И вышла из комнаты; Жак услышал, как она спускается по лестнице к Доверию. Сам он по-прежнему сидел у окна и, забыв обо всем на свете, не отрываясь, глядел то на домик путевого сторожа с высоким колодцем, то на маленькую дощатую будку, где Мизар, казалось, клевал носом, машинально выполняя свои однообразные и монотонные обязанности. Проходили часы, а Жак все не отводил глаз от окна, как будто упорно, хотя и тщетно, бился над разгадкой какой-то непостижимой тайны, над проблемой, от решения которой зависела его жизнь.
Он не уставал наблюдать за Мизаром: этот жалкий сморчок с мертвенно-бледным лицом, этот чахоточный, которого постоянно мучил кашель, все-таки умудрился отравить жену, одержал верх над такой сильной женщиной, исподволь подточил ее силы, как жучок подтачивает дерево. Должно быть, все последние годы, дежуря от зари до зари в своей будке, он вынашивал в голове жестокий план. Раздавался электрический звонок, возвещавший о приближении поезда, Мизар выходил на полотно и трубил в рожок; состав удалялся, и путевой сторож сигналом перекрывал путь, а затем нажимал одну за другой две кнопки, ставя в известность следующий пост о том, что туда вышел поезд, а предыдущий пост — о том, что путь свободен, и все это он проделывал механически, повинуясь многолетней привычке, действуя бездумно, как автомат. Неграмотный и тупой, он за всю жизнь не прочел и строчки; когда сигнальные аппараты молчали, он сидел, свесив руки, и глядел прямо перед собою мутными глазами. Мизар почти не вылезал из сторожки, от скуки он старался как можно дольше растягивать свой завтрак. Потом опять впадал в привычное оцепенение и сидел так без единой мысли в голове, вяло борясь с сонной одурью, а порою и попросту засыпал с открытыми глазами. Ночью, боясь уступить неодолимой дремоте, он то и дело вскакивал и принимался ходить, нетвердо ступая, точно пьяный. И борьба с женой — тайный поединок из-за припрятанной ею тысячи франков, которой должен был завладеть оставшийся в живых, — долгие месяцы всецело занимала окостеневший ум этого одичавшего человека. Что бы ни делал Мизар — трубил ли в рожок или подавал электрические сигналы, охраняя тем самым безопасность тысяч пассажиров, — он неизменно думал о том, подействовал ли уже яд на его жену, и когда он неподвижно сидел, свесив руки и сонно хлопая глазами, то также думал об этом. Вот что копошилось в его голове: он доконает Фази, перероет все вокруг, но отыщет деньги, завладеет ими!
