Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Выражать неудовольствие по отношению к поповскому сыну и его деловитым запискам Александр пока не хотел, Сперанский был чуть ли не единственным в его окружении, кто никак не был причастен к смерти его отца, императора Павла. Все остальные близкие либо сами участвовали в убийстве, либо знали, что оно готовится, но молчали. Устроившие заговор против отца способны сговориться и против сына… Где гарантия их честности, их искренней преданности?.. Пока что Александр держал Сперанского рядом с собой. Это был в определенном смысле живой щит, ограждающий его от бывших заговорщиков… Кстати, он был весьма образован, этот поповский сын. Пусть он пока говорит и пишет о всяческих свободах: религиозных, политических, личных. Александр послушает и посмотрит, что делать дальше… В столице и в провинции уже начали догадываться, что «милосердный царь», как его величали, не держит слова. Он обещает, улыбается и… ничего не делает… Ну и пусть! Сейчас надо было говорить и выжидать. Положение в Европе становилось все запутаннее. Аппетиты французских якобинцев с этим парвеню Буонапарте во главе простирались уже за Рейн. Сейчас надо было произносить сладкие речи и выжидать.
Но чего стоили эти разговоры, если они были не в состоянии унять пиявку, присосавшуюся к сердцу? С той страшной ночи, когда погиб Павел, пиявка присосалась к сердцу его сына и все не отваливалась… Недавно Александру захотелось увидеть походную кровать, на которой его несчастный отец спал в Михайловском дворце в свою последнюю ночь. Почему вдруг? Целых три года апартаменты отца стояли запертыми, и он не только не заглядывал туда, но даже старался не проезжать мимо этого хмурого дворца…
Он где-то читал, что у преступников иногда возникают внезапные желания вернуться на место преступления и взглянуть. Любой ценой взглянуть… Но какое отношение это имеет к нему? Да, он обратил внимание в тот вечер на двусмысленные слова графа Палена, что «было бы лучше, если бы он вообще не приходил ночевать», но это еще очень далеко от преступления. Ведь скрытый смысл тех слов он понял не сразу… Так почему же такое странное желание напало на него спустя годы? Трудно объяснить.
Короче, он велел отпереть ту тяжелую, окованную железом стрельчатую дверь, похожую на монастырскую. С тех пор как мертвеца унесли, ее не отпирали. Александр сам это запретил.
Внутри он сразу же ощутил запах пыли, прогорклого лампадного масла и выдохшегося ладана, который в последний раз зажигали здесь попы. Не хватало только чудотворной иконы, привезенной из Киева, чтобы успокоить больной разум Павла. Ее уже вернули назад. Ярко горевшая когда-то лампадка все еще висела в углу, закопченная и запыленная. Именно от нее, наверное, и тянуло прогорклым маслом… А в самой дальней комнате стояла походная кровать. Голубое ватное одеяло с тиснеными квадратиками все еще наполовину свисало с кровати. Подушка лежала криво. На ней, как и на простынях, были заметны ржаво-бурые пятна — одни округлые, другие разлапистые, похожие на раков. Александр притворился, что не знает, что это. Ведь на давно не стиранном постельном белье часто появляются красноватые пятна. Это дело известное… Однако он ясно понимал, что на эту самую походную кровать бросили его задушенного отца сразу после того, как все закончилось…
2
Из отцовских апартаментов он вышел в известном смысле успокоенным. Так, по крайней мере, это выглядело внешне. Александр сам удивлялся, что так мало потрясен. Он даже распорядился, чтобы походную кровать отца отослали в Гатчину, в любимую резиденцию Павла, где он проводил военные парады и устраивал все свои дисциплинарные безумства. Апартаменты же в Михайловском дворце он велел прибрать так, чтобы ни следа не осталось от той страшной ночи.
Однако Александр был одной из тех рассеянных натур, которые не сразу замечают, что именно произвело на них глубокое впечатление. Только через пару часов, когда он вернулся в Зимний дворец, ржавые пятна на отцовской кровати вспыхнули в его памяти. Чем дальше, тем острее становилась причиняемая ими боль: сперва как турецкий перец, потом — как ожоги, которые не успокоить ни холодом, ни теплом, ни бальзамом… Его так жгло и мучило, что он совсем потерял контроль над собой и разразился истеричным плачем. Слишком рано появившийся у него живот свело конвульсиями, под ложечкой кололо. Даже то, что он снял свой офицерский корсет, не помогло. Вбежавшие камердинеры услыхали только невнятные сиплые крики и не знали, что делать, за что хвататься… Так бывало всегда, когда он кипятился или когда у него что-то болело — голос его становился сиплым, как у его пьяницы-отца…
С тех пор Александр стал пуглив. Он не мог толком сосредоточиться, даже принимая в тронном зале представителей иностранных государств. Не говоря уже о тех часах, когда он вел либеральные беседы со своими советниками. Скучающая улыбка покоилась на его губах, но голубые глаза были мутны и неподвижны. Он постоянно боялся, как бы на него снова не напал приступ животного страха. Как бы ржавые пятна на кровати отца снова не вспыхнули в памяти. Привычная улыбка требовала от него теперь все большего усилия. Но как только Александр оставался один, у него сразу отвисала нижняя челюсть, а во всех мускулах лица, которые ему долго приходилось напрягать, ощущалась тягучая усталость и даже боль…
Чтобы не мучить себя этой улыбкой, он полюбил теперь подолгу оставаться в одиночестве. Но Россия не оставляла его в покое. Она была велика. В ней было пятьдесят миллионов жителей, десятки европейских и азиатских народов. Все они лопотали на своих языках, все чего-то хотели, выдвигали претензии, всем он, «царь-батюшка», был что-то должен — должен за себя самого и за своего отца… Даже за бабку. Ах, лучше всего было бы сбежать из ненавистного Петербурга со всеми его государственными учреждениями. Остановиться в чистом поле, спать в двойной палатке, как простой офицер. Иметь с собой только два мундира в чемоданчике, маленький несессер с мылом и одеколоном для туалета
