Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Невахович содрогнулся от такой «необразованности». Он совсем забыл о своих мучениях, придвинулся боком к реб Лейбеле и смущенно просопел в нос:
— Уважаемый! Уважаемый! Что вы делаете?
— Что я делаю? — переспросил реб Лейбеле на своем польском идише. — Я закусываю.
— Закусываете? И чем же?
— Взял с собой коробку с финиками. Хотите?
— Я? Нет. Спасибо… А что вы здесь выплевываете, уважаемый? Что вы здесь бросаете? У императора? Во дворце?
— Косточки. А чего вы хотите? Чтобы я их глотал?
— Но ведь их потом найдут… Бог знает, что про нас будут говорить!
— Кто найдет и кто будет говорить? Эти прислужники в атласных штанишках и бабских париках? Плевать я на них хотел!
— Ш-ш-ш… — прошипел, оглядываясь вокруг, Невахович. — Не говорите так! Это ведь россы…
— Вы имеете в виду русских? Обычные шабес-гои.[179] — И, указывая толстым пальцем на брошенную косточку от финика, реб Лейбеле добавил: — Ничего с ним не сделается, если он подметет после меня императорский пол! Депутат здесь я, а не он, этот… этот шабес-гой в бабском парике.
И реб Лейбеле не поленился, снова изогнулся и ловко вытащил следующий финик из своей потайной коробки. Пожевал, выбросил косточку и, чмокая, сказал «присяжному переводчику» так:
— Молодой человек, вы, конечно, знаете русский язык лучше меня, но я лучше вас понимаю в депутациях. Я достаточно покрутился среди еврейских штадланов в Польше и знаю, как тут все устроено. Вам говорят — в десять утра. А если принимают в пять вечера, надо сказать спасибо. Помираешь с голода, а когда дело уже доходит до главного, до того, чтобы просить о милости или о том, чтобы пожаловаться, нет уже больше сил говорить. А тут!.. Тут еще стоит фоня-вор и жрет и пьет назло нам всем… И я буду молчать? Да пусть он околеет…
— Ти-и-хо!
— Что тихо?.. Может быть, вы тоже хотите финик? Не стесняйтесь. У меня целая коробка. Берите! Не надо омывать руки. Надо только сказать благословение «Сотворяющий плод древесный».
И реб Лейбеле незамедлительно вытащил из потайного кармана своего подбитого ватой лапсердака длинную коробку из струганого дерева. Он открыл крышку, и коричневый расковырянный кусок прессованных фиников жирно блеснул перед жадным взором Неваховича. Однако Невахович тут же смутился и отвернулся.
— Молодой человек, — потянул его за рукав реб Лейбеле, — не беспокойтесь за паркеты фони. Заботьтесь лучше о себе самом. Вы же видите, что уже больше часа пополудни…
На худом лице Неваховича выступили красные пятна, оттого что его так фамильярно запросто потянули за рукав… Чтобы он, присяжный переводчик в канцелярии генерального прокурора Обольянинова, знаток русского языка, без которого вся эта еврейская депутация не может сделать ни шага, встал и начал жевать эти липкие финики на глазах такого множества благородных россов? Нет, он не будет превращать себя в посмешище! Даже если ему придется упасть в голодный обморок, не сходя с этого места.
Однако пока он давал в своем измученном сердце такие клятвы, другие евреи разнюхали, что тут перекусывают. Кто-то предлагает финики, а кто-то отказывается… Измученные голодом, они начали потихоньку пододвигаться к предложенной коробке. Один протянул два пальца, как за понюшкой табаку, за ним последовали второй и третий. А реб Лейбеле покачивал своим хорьковым штраймлом и подбадривал всех:
— Давайте, евреи! Чего вы боитесь? Чего стесняетесь? Вы что, хотите умереть здесь с голоду, Боже упаси? Это же настоящая опасность для жизни! Я, слава Всевышнему, уже бывал в депутациях к высокопоставленным персонам! Произносите благословение на плод древесный, евреи!
И евреи осмелели и подкрепились финиками. Даже такой старый штадлан, как реб Нота Ноткин, и такой сердитый барин, как Авром Перец. Все чмокали, хвалили финики реб Лейбеле и дивились, что ему в голову пришла такая замечательная мысль…
— Вы же знаете, — не поленился снова пояснить реб Лейбеле, — что нет никого умнее опытного человека. Это все дело практики. Я, слава Богу, разбираюсь в депутациях…
Увидав, что даже Авром Перец, его надутый патрон, произносит благословение, набрался мужества и Невахович. Он подошел и протянул два худых пальца. Однако в коробке уже ничего не осталось, кроме одной обглоданной косточки, которую реб Лейбеле, словно назло, бросил туда… Присяжному переводчику осталось только проглотить слюну и выдвинуть вперед острый подбородок. Его вытянутое лицо совсем позеленело.
В это время обжираловка у императорского стола достигла своей высшей ступени. «Благородные россы» уплетали царские яства за обе щеки. Они торопились так, будто все эти дорогие яства и напитки были еврейским имуществом, оставшимся на произвол судьбы после массового изгнания. Русские жрали, заливая еду шампанским, и смотрели насмешливыми заплывшими глазами на глупое жидовское стадо, на этих депутатов, так сказать, которые брезгуют есть с императорского стола, а клюют вместо этого, словно куры в куче мусора, что-то из грязной коробки, которую протягивает им какой-то совсем уже дикий еврей. Это им можно. Почаще бы случались подобные депутации!..
Но вслух никто ничего не говорил. В императорском дворце дул новый ветер, и всем присутствовавшим было строжайше приказано «уважать, насколько это возможно, чувства инородцев и их обычаи». В том числе и еврейские.
Глава восемнадцатая
Аудиенция
1
После целого часа, в течение которого они пили кофе с ликерами и обсуждали вопросы либерализма, как это было заведено делать в Зимнем дворце трижды в неделю, граф Чарторыйский шепнул царю Александру в здоровое ухо, что еврейская депутация ждет… Она ждет, собственно, уже довольно долго… И самое время принять ее…
Александр не по годам тяжело поднялся с кресла и извинился перед своими советниками: графом Кочубеем, Сперанским и остальными членами совета за то, что он должен пойти переодеться и принять хм… этих… Слегка мучительная аудиенция… но он обязан!..
Сопровождаемый «либеральными» усмешками всех присутствующих, царь ушел слегка покачивающейся походкой человека, тучнеющего быстрее, чем крепнут его мускулы. В глубине души царь был доволен, что на сегодня он отделался от этого нудного заседания. Первую пару лет после того, как Александр взошел на престол, царь воспринимал эти собрания в качестве своего рода жертвы, которую он приносил для успокоения своей нечистой совести. Разговоры о счастье освобожденных народов отвлекали его от тяжелых раздумий и самокопаний, связанных с насильственной смертью его отца. Однако в последнее время совет начал вызывать у
