Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

— Да, я думаю, — проговорил дядя Тоби.

Глава XXXI

— Если какая-нибудь из словесных выходок моего отца способна была рассердить дядю Тоби в период его влюбленности, так это вошедшее у отца в привычку превратное употребление одной фразы Илариона-пустынника[432], который, повествуя о своем воздержании, о своих бдениях, бичеваниях и прочих вспомогательных средствах своей религии, — говорил (с несколько большим балагурством, нежели подобало пустыннику), что он употребляет эти средства с целью отучить своего осла (разумея под ним свое тело) становиться на дыбы.

Отец был в восторге от этого изречения; оно не только лаконично выражало — — но еще и порочило желания и вожделения нашей низшей части; в течение многих лет жизни моего отца оно было излюбленным его выражением — он никогда не употреблял слова страсть — постоянно заменяя его словом осел. — — Таким образом, с полным правом можно сказать, что все это время он провел на костях или на спине своего или чужого осла.

Здесь я должен обратить ваше внимание на разницу между

ослом моего отца

и моим коньком — дабы вы их тщательно обособляли в вашем сознании, когда о них заходит речь.

Ведь мой конек, если вы еще помните его, животное совершенно безобидное; у него едва ли найдется хоть один ослиный волос или хоть одна ослиная черта. — — Это резвая лошадка, уносящая нас прочь от действительности — причуда, бабочка, картина, вздор — осады дяди Тоби — словом, все, на что мы стараемся сесть верхом, чтобы ускакать от житейских забот и неурядиц. — Он полезнейшее в мире животное — и я положительно не вижу, как люди могли бы без него обходиться. — — —

— — Но осел моего отца — — — ради бога, не садитесь — не садитесь — не садитесь — (я трижды повторил, не правда ли?) — не садитесь на него — это животное похотливое — и горе человеку, который не препятствует ему становиться на дыбы.

Глава XXXII

— Ну, дорогой Тоби, — сказал отец, увидя его в первый раз после того, как дядя влюбился, — как поживает ваш Осел?[433]

Дядя Тоби больше думал о том месте, где у него вскочил волдырь, чем о метафоре Илариона, — а так как занимающие нас мысли (как вы знаете) имеют такую же большую власть над звуками слов, как и над формой предметов, то ему показалось, будто отец, не очень церемонившийся в отношении выбора слов, спросил о состоянии больного места, назвав его этим именем; поэтому, несмотря на присутствие в комнате моей матери, доктора Слопа и мистера Йорика, он решил, что учтивее всего будет употребить слово, произнесенное отцом. Когда человек поставлен перед альтернативой совершить ту или иную неблагопристойность, то какую бы из них он ни совершил, свет — по моим наблюдениям — всегда его осудит — поэтому я нисколько не буду удивлен, если он осудит дядю Тоби.

— Моему Ослу, — отвечал дядя Тоби, — гораздо лучше, брат Шенди. — — Отец возлагал большие надежды на своего Осла при этой атаке и непременно возобновил бы ее, если бы раскатистый смех доктора Слопа — и вырвавшееся у моей матери восклицание: — О боже! — не прогнали его Осла с поля сражения — после чего смех сделался общим — так что в течение некоторого времени не могло быть и речи о том, чтобы повести его снова в атаку. — —

Поэтому разговор продолжался без него.

— Все говорят, — сказала моя мать, — вы влюблены, братец Тоби, — и мы надеемся, что это правда.

— Мне кажется, сестрица, — отвечал дядя Тоби, — я влюблен столько же, как всякий человек бывает влюблен. — — Гм! — произнес отец. — — Когда же вы в этом убедились? — спросила матушка. — —

— — Когда лопнул мой волдырь, — отвечал дядя Тоби.

Ответ дяди Тоби развеселил отца — и он повел атаку спешившись.

Глава XXXIII

— Древние, братец Тоби, — сказал отец, — единодушно признают, что есть два резко различных между собой рода любви, смотря по тому, какой поражен ею орган — мозг или печень — — и потому, я думаю, когда человек влюблен, ему следует немножко разобраться, какого рода его любовь.

— Не все ли равно, брат Шенди, — возразил дядя Тоби, — какого она рода, лишь бы человек женился, любил свою жену и имел от нее нескольких детей.

— Нескольких детей! — воскликнул отец, встав со стула и посмотрев прямо в глаза матери, когда прокладывал себе дорогу между ней и доктором Слопом, — нескольких детей! — повторил отец слова дяди Тоби, расхаживая взад и вперед по комнате. — —

— — Однако не думай, дорогой брат Тоби, — воскликнул отец, разом опомнившись и подойдя к спинке дядиного стула, — не думай, что я бы огорчился, если бы ты народил их хоть два десятка, — наоборот, я бы радовался — и обращался бы, Тоби, с каждым из них, как ласковый отец. —

Дядя Тоби неприметно протянул руку за спинку стула, чтобы пожать руку отца. — —

— — Скажу больше, — продолжал отец, удерживая руку дяди Тоби, — в тебе так много, дорогой мой Тоби, сладостных свойств человеческой природы и так мало ее корявости — жаль, что земля не заселена существами, на тебя похожими! Будь я азиатским монархом, — прибавил отец, увлекшись своим новым проектом, — я бы тебя обязал, если бы только это не истощило твоих сил — или не иссушило слишком быстро первичной твоей влаги — и не ослабило, братец Тоби, твоей памяти и способности воображения, к чему нередко приводит увлечение этого рода гимнастикой, — я бы свел тебя, дорогой Тоби, с красивейшими женщинами моего царства и обязал, nolens volens[434], производить мне по одному подданному каждый месяц. — —

Когда отец произнес последнее слово этой фразы, — мать моя понюхала табаку.

— Но я бы не стал, — проговорил дядя Тоби, — производить детей nolens volens, то есть подневольно, даже в угоду самому могущественному монарху на земле. — —

— — И было бы жестоко с моей стороны, братец Тоби, тебя принуждать, — сказал отец. — Я на этом остановился с целью показать тебе, что не в отношении деторождения — если ты к нему способен — а в отношении твоей теории любви и брака мне бы хотелось тебя исправить. — —

— Во всяком случае, — заметил Йорик, — в суждении капитана Шенди о любви много правды и здравого смысла; кстати сказать, к числу дурно проведенных часов моей жизни, за которые мне придется держать ответ, принадлежат и те, что ушли на чтение множества цветистых поэтов и риторов, из которых я никогда не мог столько почерпнуть. — —

— Я бы желал, Йорик, — сказал отец, — чтобы вы прочли Платона; вы бы узнали из него, что существуют две любви[435]. — Я знаю, что у древних было две религии, — возразил Йорик, — — — одна для простого народа, а другая для людей образованных; но, мне кажется, одна любовь могла бы вполне удовлетворить и тех и других. —

— Нет, не могла бы, — возразил отец, — и по тем же самым причинам; ведь, согласно комментарию Фичино к Веласию, одна любовь разумная — —

— — а другая естественная; — — первая, древнейшая — — не знающая матери — — в ней Венере нечего было делать; вторая порождена Юпитером и Дионой. —

— — Послушайте, братец, — сказал дядя Тоби, — какое до всего этого дело человеку, верующему в бога? — Отец не мог остановиться, чтобы ответить, из боязни потерять нить своего рассуждения. — —

— Эта последняя, — продолжал он, — имеет все Венерины свойства.

— Первая, золотая цепь, спущенная с неба, возбуждает любовь героическую, которая содержит в себе и, в свою очередь, возбуждает желание философии и истины, — — вторая возбуждает просто желание. — —

— — Я считаю произведение потомства столь же благодетельным для мира, — сказал Йорик, — как и определение долготы. — —

— — Конечно, — сказала мать, — любовь поддерживает доброе согласие в мире. — —

— — В доме — дорогая моя, вы правы. — — — Она наполняет землю, — сказала мать. — —

— Но она оставляет пустым небо — дорогая моя, — возразил отец.

— — Девство, — торжествующе воскликнул Слоп, — вот что населяет рай.

— Ловко пущено, монашенка! — сказал отец.

Глава XXXIV

Отцу свойственна была такая задорная, резкая и хлесткая манера вести споры, он так усердно колол и рубил направо и налево, оставляя у каждого по очереди память о своих ударах, — что меньше чем в полчаса непременно восстанавливал против себя все общество — хотя бы оно состояло из двадцати человек.

Немало содействовала тому, что он оставался таким образом без союзников, его привычка всегда поспешно занимать позицию, которую труднее всего было отстаивать; и надо отдать ему справедливость: утвердившись на ней, он защищал ее так доблестно, что человеку храброму и доброму больно было видеть, когда его оттуда выбивали.