Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Полицмейстер пробовал было унимать их — они, заплатив задаток, прислали к нему на подворье гроб, обитый глазетом, и надмогильную плиту с гранитным крестом, на котором было уже выбито все, что следует, кроме года смерти. Полицмейстер с горя запил, а все приспособления сложил под поветь на своем дворе: все-таки дешевле обошлись.
Потом «губернский град» им осточертел. Началось медленное продвижение на юг, в Суходол; опустошенные корчмы, галдеж, смех и плач. Якубович по всем деревням, где были церкви, давал мужикам деньги, чтобы стояли за околицей и кланялись «дольше, чем архиерею», пока пьяный кортеж не исчезнет из глаз. Денщик его, Пуд, такой же ерник, как хозяин, лишь головою качал, глядя на расточительство. Шептал под нос:
— Глупый, аж вертится.
В Суходоле разошлись. Была пристальная нужда выпить с офицерами на гауптвахте. Взяли здание абвахты, спалив с наветренной стороны пуд и четыре фунта серы. Когда стража разбежалась — вытащили очумевших коллег из строения и умыкнули их в Куриловичи, где и пили три дня.
Там их и застал Исленьев, приехавший в гости к Веже, и, прослышав о своевольствах, поехал унимать сорвиголов. Нагоняя дал чрезвычайного и посоветовал, если не хотят высылки, оставить поскорее идиллическое прощание с «милой родиной» и ехать дальше. Илья Ходанский, которому все равно не было куда деваться, пошел с Якубовичем добровольно сражаться за отечество, веру и государя.
Тем все и закончилось.
А Исленьев, после неприятного этого разговора, поехал опять в Вежу. Старик обрадовался.
Алесь сидел третьим в их компании. Только те сидели за столом, попивали кофе и вино, а он залез в самый удобный уголок, положил себе на колени «Дафниса и Хлою» (такие вещи в последнее время начали как-то устрашающе интересовать его) и то слушал, а то и читал.
А на витражах вокруг плыли дивные птицы, рыбы и крылатые женщины. Они светились насквозь, так, как никогда не светятся обыкновенные краски. Светились гранатовым, желтым, апельсиновым цветом, как светятся на солнце бокалы с вином.
— Проходимцы, — улыбался Вежа. — Ну что они, скажите вы мне, граф, сделают с теми французами да английцами?
— Совершенно ничего. — Румяное, как яблоко, лицо графа с ясными глазами и светлыми зубами было брезгливым. — Что в их голове, кроме этой мерзости с совой да пьянки.
— Вот и я говорю... Скажите вы мне, кто тут прав, идущие сражаться или ожидающие?
Исленьев покосился на Алеся. Дед сделал возмущенное лицо.
— Тут я и сам не знаю, ответил граф, поглаживая седые бакенбарды. — Скажу только, что нас побьют все равно, непременно. Дрянной, пустой человек добровольно под пули не пойдет, пойдут лучшие и погибнут. А их и без этого не густо.
— Бьют, — отметил дед. — Ой, бьют. Ткнули нас носом.
— Это все понимают. Позволили им под Евпаторией высадить десант, такой плацдарм отдали... И это злосчастное поражение у Альмы... Что меня удивляет, так это то, что, ей-богу, нечего им особенно гордиться. Солдат наш — смел, безотказен, умен. Лучше нападающих по стойкости, терпеливости, силе. Да и генералы у них не лучше. Этот их Сент-Арно, он кто? Шулер в прошлом, актеришка, со всеми плохими чертами этой профессии.
— Так в чем же дело?
— А то, что самый сильный солдат без хлеба, без оружия, без отдыха, без... свободы скоро делается дохлой клячей. И самая лучшая голова, если на нее сто дураков, ничего не может. Нахимов, бедолага, как страдает. Человек с мужеством, с любовью к родине. А различная мерзость, которую всю жизнь воспитывали в уповании на приказ начальства, на старшего дядю, — они над ним посмеиваются. Нашли в человеке «изъян», «травит» он в море, хоть и адмирал. Что поделаешь, если организм таков. Он «травит», но с мостика не сойдет, дело до конца доведет.
— Нельсон тоже «травил», — встрял Алесь.
— Правда? — обрадовался граф. — Ну, утешил!
— Я солдат, — после паузы продолжал граф. — Я иду, куда мне приказывают... Но по своему желанию я бы туда не просился.
— Почему? — спросил дед.
— Каждый липший человек — это отсрочка конца.
_ Хуже, думаете, не будет? — спросил Вежа.
— Хуже быть не может, — отрезал граф. — Хотя бы потому, что каждое новое царствование сначала на несколько лет отпускает гайки, зарабатывает себе доброе имя.
— Чтобы потом сделаться еще хуже. Слыхали мы это.
— Но ведь несколько лет, — заявил Исленьев. — Это очень важно. И потом почти обязательно амнистия. Стало быть, те, кто живы еще, — вернутся. И я встречусь со своей молодостью.
Вежа осторожно подлил графу вина. Губы старика грустно улыбались.
— Я сегодня слышал пророчество, — признался он. — Пророчил тут один лапотный Иеремия: «Просвищут они Свистополь».
— Ничего удивительного. Сорокалетнее плохое положение в армии. Почти тридцатилетнее замалчивание общей продажности, слабости, жестокости к простым, рабства.
— Все было хорошо, — подтакнул Вежа. — Так уж хорошо, что, оказалось, пороха не было. Умели ходить на парадах и не умели по грязи. Возгордились. Всю историю думали наполеоновским капиталом жить...
XXVII
И опять осень. Опять гимназия. Опять зима с заснеженными вербами над Вилией, с запахом березовых поленьев. Только теперь Алесь жил с Кирдуном и Логвином. Было бы совсем худо, если бы не «Братство чертополоха и шиповника» да редкие, весьма редкие, письма от Кастуся да еще более редкие, сдержанные и суховатые, записки от Майки. Летом почти не виделись: Раубич повез дочь на кислые воды. А разлука и не в таких годах редко ведет к лучшему. Забываешь голос, жесты, черты и, наконец, даже то, что лучше всего говорит о дружбе: неподдельное ощущение всего человека рядом с собою. У нее, конечно, новые знакомые, новые люди вокруг, новые мысли.
Это было больно.
А потом опять пришла весна. Осел ноздреватый снег. Чудно синело над городом чистенькое, с редкими стремительными облаками небо. Облака мчались из-за горы, из-за короткой, словно нарочно обсеченной сверху, Гедиминовой башни: два этажа, на которых примостился и неловко, как жук-плавунец, махал в воздухе лапками оптический телеграф.
Передавал плохие вести.
Весь март и весь май продолжалась ураганная бомбардировка Севастополя, недоставало оружия, гарнизон обессилел и держался едва ли не на твердых людских душах — без помощи, без укреплений, без провианта, без обозов.
И еще о том, что погибли Истомин и Нахимов, что власть над людьми в
