Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Патриоты ругались. Странное дело, теперь они хотели умирать, они, которые коварно не хотели умирать под шпицрутенами или в петле на веревках Петропавловки, не желали даже тогда, когда им доказывали, что это необходимо для спокойствия, единомыслия, а значит, и величия империи.
Их желание героизма именно теперь было подозрительное штукой. Недремлющий глаз слишком хорошо помнил, кого пришлось вешать, расстреливать и ссылать тридцать лет назад. Крестами их награждай за все эти бородины, баутцены, студенки, лейпциги да парижи, а потом води, вешай. Небось, настоящим благонамеренный патриот не полезет ни с саблей на редут, ни в восстание. Так с ним спокойнее. Лучше на улице получить, сколько Бог решит, по роже, нежели в доме неспокойствие.
А получить пришлось едва ли не до смертной икоты. Мало того, что щипали со всех сторон — от Архангельска до Камчатки, — начался заговор и внутри страны.
Даже бесконечно битый — как говорили официальные источники, — загнанный в горы Шамиль внезапно спустился с этих гор, лавиною ворвался в Грузию и сеял среди ни в чем не повинных карталинцев огонь и смерть: доказал собственным примером любовь всех народов к обожаемому монарху и друг к другу. Мюриды ворвались в Алазанскую долину, сожгли все, что могли. Их кони паслись у дворца Чавчавадзе и топтали виноградники. Их руки ловко резали баранов у знаменитой беседки Нины Грибоедовой и тащили в седло княжон. Стон стоял. И, так же неожиданно, как пришли, лавы отхлынули в горы, оставив за собой пепел и отчаяние.
По ним даже ударить, как следует, не успели.
Это могло бы заставить задуматься кого угодно, только не нынешнего государя. Так мало, значит, верили в могущество империи даже «полудикие» горцы, что ворвались в самое сердце наместничества, где никогда не ощущалось недостатка в войсках.
Все то лето какое-то небывалое тревожное оживление царило по всему Приднепровью. Никто не знал, чем закончится неожиданная, с не очень определенным еще результатом война. Находились, как всегда, и оптимисты, и пессимисты. Других, к сожалению, с каждым месяцем становилось больше, а осенью почти всем стало понятно, что лишь беззаветным и бескорыстным самопожертвованием «серого быдла», то есть гродненского, ярославского и полтавского мужика, битого, мученного, оплеванного, и можно объяснить то, что южные форпосты держатся так долго.
Часть молодых людей поспешно вербовалась в «действующую», считал, что во время опасности для родины иначе нельзя, а сводить личные счеты с неспособным правительством можно и потом.
— Даст оно вам их свести потом. — бурчал старый Вежа. — Ждите. Были уже такие, которые на «потом» понадеялись. Спросите у бедолаги Исленьева, он вам объяснит. Сам видел.
Другая значительная часть молодежи считала, что теперь как раз самая надобность, чтобы нам всыпали под самую завязку. По крайней мере, все убедятся, что ни войско, ни царек, ни власти, ни вся система, при которой нивы пашут не рублем, а бичом, - никуда не годятся. Эти почти открыто призывали громы и молнии на головы «янычаров».
— И эти ничего себе, — говорил Вежа. — Одних янычаров призывают на других. Слишком уж мы смелых дядей любим. Одни, как дураки, головы в петлю сунут, под пули подставляют за святую Софию для фельдфебеля. Другие рассудительны, как немцы, все ожидают, что кто-то у их палача бич отнимет, «набей, дяденька, нашего пса»... Э-эх, были вы кони, а сейчас вы — клячи. Растянут, мол, пана императора на кобыле, а потом уж и мы плеть возьмем да ударим его по самой... Ударят они, как же... В кармане ваша родина, вот она где.
Все знали, что такое старый Вежа, знали, что пощады от его языка ждать не приходится, и еще что сам он не очень знает, чего хочет. А он, действительно, не хотел ничего из происходящего. Не хотел, чтобы молодежь ждала, пока станет легче. Но еще больше не хотел, чтобы она шла защищать честь человека, который не дал родине за всю свою жизнь ничего, кроме горя, неизмеримого позора и казарменного смрада, за что теперь и приходилось платить кровью.
Ему хотелось чего-то совсем отличительного, чего не было еще на земле, какой-то рыцарской, открытой и искренней беседы. Пускай даже сечи за справедливость, но такой, чтобы на всех воинах были «юде́ны» — латы, прикрывающие лишь грудь и потому исключающие возможность предательского нападения со спины. Он лучше, нежели кто другой, понимал, что в этот век мечтать о таком может лишь слюнявый идеалист.
Размеренная — как год назад — жизнь в Загорщине и Веже продолжалась спокойно, в размышлении, спорах и суждениях о жизни. На воюющий юг пошло из суходольских окрестностей совсем немного людей, и в том числе молодой граф Илья Ходанский. Вышло у него неожиданно. Еще накануне не думал, но тут приехал — по дороге в Севастополь — в свое имение Куриловичи восемнадцатилетний красавец гусар Мишка Якубович, единственный наследник вдового отца, недавно отошедшего «в лоно Авраамле». Счастливый наследник, не надеясь на лучшее в той костоломке, куда намеревался попасть, загулял со всей самоотверженностью гвардейца и потащил с собою Илью. Ровесник начали пить и озорничать. Могилевские камелии, женщины с не совсем приличной улицы в Суходоле, корчмы, ресторации, пребывание в гостях у соседей, где было много молодежи, — ничего не миновали.
Мишка пользовался успехом. Во-первых, ореол героя и будущего мученика, во-вторых, блестящая форма, в-третьих, фигура и лицо. Длинноногий, еще не заматерелый, но плечистый, улыбчиво-белозубый, решительный и дерзкий в общении со слабым полом — вплоть до наглости, не очень умный (что в глазах многих женщин является хорошим качеством), забияка, щедрый пьянчуга... Словом, преклонять колени перед ним можно было, особенна людям с природной мозговой недостаточностью.
Нашалили они с Ильей выше меры. Пьяные, силились требовать сатисфакцию у губернского казначея (у того была молодая любовница, и было решено, что пускай даже один из друзей и сложит голову, так зато другому будет хорошо). Казначей, под маркой переговоров о дуэли, едва не совершил коварный план: завлечь друзей к себе во двор и там, силами крепостных, отхлестать обоих, как бродячих собак. Кутилы еле пробились на свободу с оружием в руках, а потом — в гневе на хамство и бестактность казначея — обзывали его пошехонским графом и с компанией друзей три ночи подряд подрывали возле его дома петарды.
Потом, как раз на Судный день, впустили в синагогу пойманную где-то сову,
