Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма
Господин Амон сообщил нам эти подробности, ведя нас осматривать мечеть Абу-Мандур, стоящую вне стен Розетты, на берегу Нила. Это чисто восточное сооружение, расположенное посреди очаровательной местности, стоит на уступе, вдающемся в реку, так что между основанием мечети и другим берегом, где среди рисовых полей рассеяны небольшие домики, остается лишь узкое водное пространство. Над белыми зубчатыми стенами мечети высится купол в форме перевернутого сердца, увенчанный полумесяцем; возле одного из углов галерей с резными, словно кружево, парапетами высится необычайно изящный минарет, тогда как противоположная часть здания словно опирается на огромную груду песка, в виде холма лежащую на склоне горы; вокруг мечети устремляется ввысь целая роща пальм, несколько из которых пробили насквозь плоскую темную крону раскидистой смоковницы, будто увенчивая ее султанами.
Истинные правоверные утверждают, что это святой дервиш Абу-Мандур держит на своих плечах горы песка, которые, кажется, готовы поглотить мечеть и засыпать русло Нила.
Любопытное для европейцев зрелище ожидало нас по возвращении в Розетту: на ступенях мечети, в ее тени, в ленивой позе лежал совершенно нагой сантон; в таком наряде и в таком положении, которые были ему явно привычны, он ждал, когда живущие по соседству набожные женщины принесут ему пропитание; внезапно, отличив среди своих кормилиц одну, которая ему приглянулась, он немедленно почтил ее своими ласками, а она сочла для себя за честь их принять. Такое странное зрелище никого не покоробило, и нам рассказывали как о проявлении совершенно излишней щепетильности, когда за несколько дней до этого какой-то почтенный мусульманин набросил свой плащ на пару, весьма походившую на ту, какую составляли киник Кратет и его жена Гиппар- хия.
И г-н Кан, и г-н Амон предложили нам приют, но из опасения стеснить их мы отказались от полученных приглашений и решили обосноваться в старинном монастыре капуцинов — просторном обветшалом здании, где остался всего один монах этого ордена — живой обломок среди руин прошлого. Несчастный старик, подобно воинам Одиссея, отведал плодов лотоса, дающих забвение: вот уже двадцать лет ни одна весточка из мира, забывшего о его существовании, не доносилась до него, и он отвечал Европе безразличием на безразличие. Своим размеренным образом жизни и своими просторными одеждами, скроенными на восточный лад, он заслужил уважение арабов; тому же, я забыл упомянуть, в немалой степени способствовала и его борода.
Мы отправились провести вечер у одного из друзей г-на Амона — почтенного турка, пожертвовавшего самой известной заповедью Корана из-за своего пристрастия к вину. Покои, где он принимал нас, отличались простотой, как и почти все гостиные на Востоке: в соответствии со здешними правилами меблировки, вдоль стен комнаты тянулся огромный диван, а в центре ее находился прелестный беломраморный фонтан, струи которого падали в чашу восьмиугольной формы; вокруг этой чаши было с немалым вкусом расставлено несколько горшков с яркими редкостными цветами, усыпанными жемчужными каплями, словно на них выпала утренняя роса, и придававшими огромному залу веселый и привлекательный вид. Турок принял нас там в обществе своих друзей, рассадил среди них и предложил нам трубки и кофе. Полчаса спустя нам подали лимонад, приготовленный его женами; однако это не внесло оживления в беседу, протекавшую на редкость вяло, поскольку приходилось переводить и то, что мы говорили, и то, что нам отвечали. Любой, самый остроумный диалог не выдержит подобного испытания: в итоге это умственное напряжение настолько утомило и собеседников, и переводчиков, что мы, не сговариваясь, встали и раскланялись. Турок же, следует отдать ему должное, не сделал ни единой попытки нас задержать.
На следующий день из Александрии приехали г-н Тейлор, капитан Белланже и г-н Эйду, военный врач. Последний прибыл не столько из любопытства, сколько из филантропических побуждений, вызвавших у нас огромнейшее уважение к нему. Он был наслышан об ужасающих повадках египетской офтальмии, и решил подвергнуть опасности собственные глаза, чтобы спасти наши.
Поскольку ничто не задерживало нас в Абу-Мандуре и у нас было желание поскорее увидеть Каир, мы уже на следующий день, 6 мая, зафрахтовали джерму самого большого размера: она была около сорока футов в длину и имела два треугольных латинских паруса огромной величины. В минуту отплытия, когда все приготовления были уже закончены, оказалось, что дует встречный ветер; так что нам пришлось запастись терпением и отправиться в бани.
Как и в Александрии, это была самая большая и красивая городская постройка; как и в Александрии, я прошел через испытания густым паром и кипящей водой; но то ли мои легкие расширились, вдыхая песок, то ли кожа у меня загрубела под лучами египетского солнца, но на этот раз я не испытал никаких страданий: даже процедура массажа принесла мне полное удовлетворение, и под руками банщика я без труда принимал такие позы, какие сделали бы честь Мазюрье и Ориолю.
Утром 7 мая нас разбудили и сообщили нам хорошую новость: ветер изменил направление. Развлекаться жарой в Абу-Мандуре нам стало наскучивать, и, при всем своем пристрастии к баням, я все же не мог отказаться от естественной для себя стихии; поэтому мы тронулись в путь, испытывая неподдельную радость. День стоял восхитительный; ветер дул, словно подчиняясь нашим приказам, а матросы, выполняя свою работу, пели, чтобы подбодрить себя и действовать слаженно. Мы попросили перевести две из их песен: первая состояла из нескольких стихов, восхвалявших Бога, а вторая представляла собой набор связанных между собой изречений и философских наблюдений, самым новым и выдающимся из которых нам показалось следующее: «Земля — тлен, и все ничтожно в этом мире!»
Поскольку нами владело веселье и в таком расположения духа эти истины показались нам чересчур серьезными, мы попросили арабов спеть что-нибудь более жизнерадостное.
Они тут же отправились за двумя музыкальными инструментами, необходимыми для аккомпанемента: один из них был свирелью, похожей на античную флейту, другой — простым барабаном из обожженной глины, расширяющимся кверху; самая широкая его часть была покрыта тончайшей кожей, которую натягивают, предварительно нагрев ее над огнем. И вот началась странная, дикарская музыка, настолько поглотившая все наше внимание, что мы даже не подумали поинтересоваться смыслом звучавших слов, стараясь различить в этом грохоте хоть какую-нибудь музыкальную фразу. Однако вскоре нас отвлек от интереса
