Виллем Элсхот - Избранное
Воцарилась минутная тишина. Господин Брюло сел, и Луиза, почтительно стоявшая в дверях, стала подавать следующее блюдо. Все были очень растроганы, даже Асгард, понявший лишь половину, ибо, зная, что Бризар мертв, он догадался, что это было надгробное слово. Мадемуазель де Керро смахнула слезу и посмотрела на норвежца, словно хотела сказать: «Не вздумай последовать его примеру».
Первой заговорила госпожа Дюмулен. Она выразила удивление по поводу того, что количество самоубийств неуклонно растет, особенно в крупных городах.
— Да, — подхватила Мария, которая осмелилась заговорить, ибо торжественность момента обязывала забыть старую вражду. — Это удивительно, как вы справедливо заметили.
Госпожа Дюмулен пользовалась уважением, и дружба с ней никогда не повредит.
— И все же самоубийство старо как мир, — все еще несмело добавила полька.
— Конечно, — подтвердила госпожа Дюмулен. — Достаточно обратиться к истории. Это началось в самые давние времена. Сократ, например, отравился.
— Однако это не было самоубийством в буквальном смысле слова, — поправил Кольбер, у которого случайно сохранились какие-то воспоминания. — Если я не ошибаюсь, он был приговорен к смертной казни. Были, конечно, смягчающие обстоятельства, и поэтому ему разрешили самому привести приговор в исполнение.
— Ай да Кольбер, — засмеялся господин Брюло, подавая яблоко госпоже Жандрон. — Держитесь, госпожа Дюмулен.
— Я не боюсь, — сказала госпожа Дюмулен. — Я ведь знаю нашего милого Кольбера. Это ничего не меняет. Он же выпил кубок с ядом и таким образом совершил настоящее самоубийство. Кстати, вспомните того римлянина, который в ванне перерезал себе вены и истек кровью. Может быть, это тоже не самоубийство, господин Кольбер? — спросила она язвительно.
— Ну, тут я не стану спорить.
— Но тогда что же говорить о Сократе!
Все это время мадемуазель де Керро с беспокойством поглядывала на норвежца, а когда заговорили о римлянине, перерезавшем себе вены, она не смогла больше сдерживаться и наступила ему на ногу, после чего Асгард отодвинул стул, чтобы посмотреть, что происходит под столом. Чико, сидевший на плече своей хозяйки, пытался достать до волос госпожи Жандрон.
— Это ужасно, — вздохнула госпожа Брюло. — Как можно истекать кровью и не позвать никого на помощь. Это варварство. Нет уж, я бы предпочла револьвер, как бедный Бризар.
— Револьвер, хороший револьвер, конечно, самый быстрый и верный путь, — подтвердил господин Брюло с авторитетом ветерана 1870 года.
— Револьвер уродует, — заметила одна из венгерских дам. — Мне кажется, что я скорее решилась бы утопиться.
— А разве вода не уродует? — возразил Кольбер. — Луиза, положи мне еще кусок. Однажды я видел, как вытаскивали из Сены женщину, которая утопилась, ее очень раздуло от воды.
— Хватит, господин Кольбер, не рассказывайте, пожалуйста, за столом такие ужасы, — попросила госпожа Брюло. — От этого может стать дурно.
— Все это в равной степени ужасно, — резюмировала госпожа Дюмулен. — Вспомните о бесчисленных жертвах революции. Бедная Мария-Антуанетта, сколько ей пришлось выстрадать.
— Но она это вполне заслужила! — ринулся в бой господин Брюло. Так как его вклад в «Виллу» был довольно незначителен, он придерживался социалистических взглядов.
— Вы так считаете? — холодно парировала госпожа Дюмулен. — Пусть. Я же считаю позорной трусостью, что вы, мужчины, допустили это, не пошевелив пальцем для спасения своей королевы. И я торжественно заверяю вас, что с взглядами господина Брюло лучше не показываться в дипломатических кругах.
Сыр был съеден, и ужин закончился. Госпожа Дюмулен принялась за свое вышивание, венгерские дамы пошли подышать свежим воздухом. Кольбер, как всегда, удалился, а остальные постояльцы разбрелись по своим комнатам, кроме Грюневальда, заглянувшего на кухню, и госпожи Жандрон, которая пока осталась внизу, так как теперь предстояло найти место для нее или Бризара.
На кухне Грюневальд еще раз получил от Алины полную информацию о том, что произошло в этот знаменательный день.
— Но как же теперь быть с трупом? — спросила Луиза. — Не может же он находиться всю ночь в одной комнате с госпожой Жандрон.
— А почему не может? — сказала Алина. — Один совсем мертвый, а вторая наполовину, так что они не подерутся.
Луиза не могла этого слушать.
— Замолчи, Алина, — попросила она, бросая взгляд на дверь. — Как ты можешь говорить такое.
— Шутки тут неуместны, — поддержал ее Грюневальд. — Я ничего не имею против того, чтобы уступить свою комнату на ночь, — продолжал он. — Нехорошо оставлять покойника одного, надо бы посидеть около него, как вы считаете? По крайней мере, у нас это принято. Если кто-то из вас согласится часа два побыть возле усопшего, пока я буду в кафешантане, то потом приду и посижу я. Сегодня суббота, и завтра мне не надо идти на службу. Кто согласен?
— Я боюсь, — призналась Алина.
— А ты, Луиза? Тебя ведь это не должно пугать.
— Я не боюсь, — ответила Луиза. — И конечно, посижу. Господин Грюневальд прав. Нельзя оставлять покойника одного в эту ночь, хоть он нам и не родственник.
— Значит, договорились, — сказал Грюневальд. — Я сменю Луизу в два часа. И посижу до рассвета — тогда его уже можно будет оставить одного. А Алина пусть сварит кофе пораньше.
Для супругов Брюло предложение Грюневальда было выходом из положения, и бывший нотариус похлопал немца по плечу, одобрительно приговаривая: «Правильно решили, молодой человек». Сходили за норвежцем, и с его помощью Гюстава Бризара перенесли в комнату Грюневальда. Луиза раздела госпожу Жандрон, помогла ей лечь в постель и накрыла одеялом. Потом она села около покойника, взяв с собой перо и чернила, так как решила скоротать время за письмом сынишке.
На «Вилле» стало очень тихо; одна Луиза старалась не заснуть. Изредка они взглядывала на покойника, который напоминал ей мужа — у него тоже была борода, хотя и не такая длинная. Она вспомнила также свою деревню и подумала о том, как проведет наступающий день. После обеда она будет свободна и сможет уйти. Подумала она и о Грюневальде: как это хорошо, что он предложил посидеть возле покойника и уступил ему свою кровать.
Примерно в половине второго тишина была нарушена тарахтеньем подъезжавшего экипажа, а затем перебранкой с извозчиком и нервным постукиванием тросточек по мостовой. Потом извозчик уехал и стал слышен приглушенный разговор, который никак не кончался, хотя ключ торчал уже в замке. Наконец стук тросточек затих, дверь заперли и внизу в прихожей раздался негромкий девичий смех. Потом все стихло. Луиза подошла к окну и приподняла штору. Она увидели дна ряда горящих газовых фонарей. На улице не было ни живой души. На углу стояла часовня с башенкой, часы на башенке пробили два раза. Половина второго или два часа. Луиза почти не сомневалась, что половина второго. Она почему-то решила, что господин Грюневальд придет раньше назначенного времени, а его пока не было. И правда, вскоре она услышала торопливые шаги на улице, которые затихли у входной двери. Луиза, стоявшая у туалетного столика и вытиравшая лицо полотенцем Грюневальда — и это совсем не вызывало у нее брезгливого чувства, — заторопилась к кровати и снова села возле покойника. Она подумала, что легкомысленная девушка на ее месте прикинулась бы спящей. Дверь тихонечко отворилась, и вошел Грюневальд. Луиза встала.
— Ну, как наш покойник? — спросил он шепотом.
— Все так же.
— Ты не спала?
— Нет, я писала письмо Люсьену. Своему сынишке, — пояснила она. — Он живет в Рамбуйе, у моего дяди.
Кончиком языка она лизнула уголок конверта, который не приклеился.
— Правда, для семилетнего мальчика он прекрасно пишет? На кляксу не обращайте внимания, это нечаянно.
И она показала ему открытку, которая действительно была написана недурно; особенно удались мальчику дата и обращение «Дорогая мама».
— Ничего не скажешь, — заметил Грюневальд. — Из автора послания определенно вырастет адвокат. К тому же он замечательный мальчик. В прошлом году он был первым учеником в классе.
— Откуда вы знаете? — удивилась Луиза. Она сама не замечала, что без конца рассказывает о своем сыне.
— Но в этом году дело хуже, — продолжал немец. — Пришел новый ученик, наверное очень умный.
Луиза смотрела на него в изумлении.
— О, я еще многое знаю. Но сначала один поцелуй, — сказал Грюневальд, протягивая руку к ее талии неопределенным движением школьника, готового в случае необходимости отпереться, сказать, что он ничего такого не думал. Но она побледнела и сжала губы.
— Нет. Нельзя. Вспомни о нем.
И она направилась к двери.
— Ну, не сердись, Луиза, я пошутил, — оправдывался Грюневальд слегка охрипшим голосом. — Иди скорее спать, ведь ты, наверное, очень устала.
