Роберт Вальзер - Сочинения Фрица Кохера и другие этюды
Слава мне безразлична, ибо я знаю людей. Мне знакома их мания — хвалить ближнего и тут же, с ходу, говорить про него гадости. Толпа не имеет собственного мнения. О чем это свидетельствует? О том, что его не имеют и люди образованные. В вопросах искусства и те и другие обнаруживают прискорбное отсутствие уверенного суждения, что неудивительно при невежестве наших артистов. Какой бы растерянной ни была публика, артист чаще всего еще более растерян. Но какое мне до этого дело! Наводить порядок здесь, где его, вероятно, никогда не будет, — не моя задача. Но даже среди знатоков искусства и артистов встречаются приятные исключения. Обычно они ведут себя тихо и спокойно, не ищут известности, то есть дают понять, что не стремятся оказывать на кого-либо влияние. Они точно знают, как много ошибочного и как мало прогрессивного проистекает из влиятельности. Поэтому слава для меня — дело второстепенное. Я, конечно, хотел бы иметь известность, но среди людей более сильных, более благородных! Слава — вещь чудесная, божественная, но она теряет свою ценность, если о ней трубят, а не передают бережно из рук в руки. Значит, черт с ней. — Моя живопись не имеет ничего общего с желанием славы, жаждой успеха. Я живу беззаботно, не боясь завтрашнего дня; какой мне прок от признания? Пишу ли я для тысячи или только для нее одной, делу это не вредит. Живопись остается живописью, а для тысячи или только для одного взора, совершенно все равно. Я пишу прежде всего для своих глаз. Я давно бы потерял зрение, если бы не мог рисовать. Это, конечно, сильно сказано, но я не хочу стеснять себя в выражениях. Графиню все больше радуют мои полотна. Возможность доставить ей, одной-единственной, великую истинную радость намного прекраснее, чем успех у разобщенной, изменчивой, обманчивой толпы. К тому же графиня действительно тончайший знаток искусств. Она понимает и чувствует замысел художника. Подчас она следит за движениями моей кисти с таким состраданием, словно от них зависит жизнь человека. Завершение новой картины наполняет ее душу детским счастьем. Она знает, я завершаю только те картины, которые нахожу безусловно удачными. Поэтому она может беззаботно предаться радости. Как же я люблю ее, хотя бы из-за этого тонкого чутья. Только прекрасные люди могут испытывать неподдельную радость от созерцания прекрасного. Хороши ли мои картины? Да, они хороши! Я могу, я должен так говорить. Без этой уверенности в душе я не захочу рисовать больше ни минуты. Кроме того, я знаю за собой почти болезненно ранимую скромность. Это меня успокаивает. И потом, возвышенный вкус графини не поддался бы на трусливый и грубый обман. Всякий видит, куда я стремлюсь, чтобы утолить свою жажду славы.
Что я рисую? Ничего, кроме портретов, я со скрупулезной точностью портретирую природу и людей. Не люблю сочинять кистью, выдумывать сюжеты, воображать, повествовать. Это противоречит моей манере, моему вкусу. Для чего же тогда поэты? Нет, мне важно изобразить природу как можно более достоверно, так, как ее видит моя душа (которая сидит у меня в глазах), увидеть ее такой, какая она есть. Вот и все. И этого уже много. Пусть это даже фантазии. Ведь я фантазирую, когда пытаюсь увидеть: фантазируют мои глаза. По сути, мой рассудок не имеет ничего, или почти ничего, общего с моей живописью. Я позволяю рисовать своему восприятию, своему инстинкту, своему вкусу, своим ощущениям. Понимание искусства, знание его законов нужно при обучении ремеслу. Правила известны всем, как и мне. Пускай все думают, что я много времени провожу на природе, возможно, даже с этюдником в руках! Как же они заблуждаются! Я редко вглядываюсь в натуру, по крайней мере, почти никогда — глазами художника. Насмотрелся досыта, чуть не свихнулся, глядя на нее. Ведь я ее люблю и потому стараюсь избегать опасного созерцания. Оно просто парализовало бы мою страсть к живописи. Что я могу и должен сделать, так это вызвать в памяти другую натуру, насколько возможно схожую с первой, единственной: природу для моих картин. В этом и состоит моя фантазия. Она, разумеется, раба природы, если не сама природа. В моем мозгу собраны все мои картины, уже написанные и даже будущие: горные склоны, пропасти, равнины, виды на долины, льдистые озера, реки, извивы тумана, стройные ели… Все, что я когда-либо видел в природе, все, что я так несказанно, так проникновенно люблю, все это сверкает, пенится, хранится и снова простирается в моих фантазиях. И пусть не говорят, что портретисты не фантазируют. Они, может быть, делают это живее, сильнее, глубже, чем все живописцы, сочиняющие исторические сюжеты и жанровые сцены. Недостойно ставить свою фантазию на службу чему-либо, кроме упражнения кисти. На мой взгляд, художник не может переоценить свое искусство. Все дело в том, насколько тонко, насколько емко он передает натуру. Я хоть и терплю с усмешкой художников, которые грубо сочиняют кистью (они любят называть это фантазией), но не ценю их. Потому что они не владеют своим искусством. Ведь дело не во внешнем, а во внутреннем воображении. Там — поверхностная, дилетантская работа с фигурами; здесь — глубокое чувство цвета.
Художник это человек, который держит в руке кисть. На кисти краска. Краска выбрана на его вкус. Рука у него для того, чтобы искусно водить кистью по указаниям видящего и чувствующего глаза. Он рисует и пишет кистью. Волоски кисти обычно удивительно острые и тонкие, но еще острее и тоньше та добросовестность, с которой работают все его чувства, все они, сосредоточенные и напряженные. Чем надежнее, собраннее человек, тем лучший он художник. Возвышенный и благородный образ мыслей удивительно отражается в движениях кисти. Беспутные люди и рисуют небрежно. Они могут быть гениальными живописцами, но великими — никогда. Скромные, прилежные мастера выбирают краски весьма осторожно, сообразуясь с вдумчивым вкусом. Неудивительно, что самая учтивая и любезная нация, французы, рождает или, по крайней мере, рождала самых значительных художников. Наглость и высокомерие никогда не создадут живописного полотна. Все великие художники были легкими, спокойными, рассудительными, умными, блестяще образованными людьми. Чтобы картина удалась, нельзя слишком долго собираться с мыслями, но и действовать безрассудно тоже нельзя. Верность природе, верность даже мягкому отказу со стороны натуры, и напротив: холодное отторжение всего, что алчно навязывает себя художнику — вот тот сосуд, та палитра, где лежат прелестные, вечные краски. Какой покой, какая тишина, какая сдержанность и потому: какая натура на картинах большинства старых мастеров! Природа всегда равнодушна, хотя и полна жизни. Как холодно светит солнце, тяжелеют листья и цветы, покоятся кроны деревьев, стоят скалы, звучит пение птиц. В природе нет тепла, только человек, боязливый, постоянно возбужденный человек думает, что должен его чувствовать. Какую только сладкую ложь не внушают нам поэты! Поэты вообще редко знают природу, Редко познают ее, не хотят ее знать. Они вообще упрямы. Занятие живописью включает в себя куда более тонкие наблюдения. Равнодушие, безразличие изображаемой натуры часто заставляет художника накладывать самые жаркие, раскаленные краски. Здесь следует держать себя в руках, холодно противостоять холодной натуре. Можно быть холодным, даже обладая сердечностью, искренностью и теплотой, если того требует искусство. Все великие художники умели это, всем им пришлось научиться. Это сразу ощущаешь в их шедеврах. Живопись — самое холодное из искусств, это искусство духа, наблюдения, размышления, мучительного раздвоения чувств. Что есть вкус, как не разъятое восприятие, расчлененное размышление? И чем, если не вкусом, руководствуется живописец? Разве чувство цвета не должно теснейшим образом соприкасаться с обонянием? Разве не должен определенный аромат вызывать впечатление определенного цвета?
Мысленно представляя себе особенно красивый цвет, я могу его смаковать, как восхитительно приготовленное блюдо или обонять как волшебно благоухающий цветок. Странное, своеобразное наслаждение! Я отказываю себе в нем, сколько могу, иначе оно меня погубит. Разве все чувства не связаны друг с другом чудесными каналами? Когда я пишу картину, я вижу только ее и думаю только о ней. Да еще приходится следить за запястьем, его часто клонит ко сну. С рукой не так-то просто справиться. В руке часто много упрямого своенравия, которое необходимо обуздать. Подчинившись твоей сильной, но мягкой воле, рука станет удивительно гибкой, податливой и послушной. Сломи ее упрямство, и она будет преданным, талантливым слугой, становясь с каждым днем сильнее и искуснее. Глаз — как хищная птица, он замечает малейшее неверное движение. Рука боится его, своего вечного мучителя. Я сам не знаю, что во мне происходит, когда я пишу картину. Тот, кто творит, полностью отсутствует и ничего не чувствует. Только во время перерыва, глядя на созданное, я ловлю себя на том, что дрожу от внутреннего счастья. Это ни с чем не сравнимое чувство придает уверенность, заставляет продолжать работу, которая почти сводит меня с ума. Поэтому я так мало отдыхаю, почти никогда. Это опасно, даже смертельно! Во время работы во мне нет ясного, реального понимания того, что я совершаю. Все происходит под властью неведомо откуда снисходящего, захлестывающего меня сознания. Поэтому артист не может говорить о счастье творчества. Только потом он чувствует мягкую, сладкую истому блаженного и беззаботного состояния. Блаженный это не то же, что счастливый. Только бесчувственный блажен, как и природа. Но и те, кого захлестывают чувства, — бесчувственны. Как я пишу — не могу сказать, я делаю это в непостижимом для меня состоянии. Как нужно писать — можно только написать, сказать это невозможно. Как я пишу? Об этом говорят законченные вещи, а незавершенные я никогда не выпускаю из рук. Иногда я вдруг вспоминаю смутное ощущение радости, которую испытываешь, накладывая на холст любимую краску. Тогда я принимаю соответственную позу, пытаясь повторить неуловимый мазок или прием, но это редко получается. Когда я сделаю что-то милое и эффектное, я после понятия не имею, как это мне удалось. Особенно в соснах мне удается передать что-то неожиданное, трогательное, ласкающее глаз. Сосны так крепко засели в моей памяти, так прочно угнездились в душе. Я часто хочу (и это желание достаточно болезненно) написать их запах. Хотя я художник, живопись часто действует на меня как нечто удивительное, призрачное, непознаваемое. Наверное, потому только, что я не испытываю никакой иной страсти.
