Стефан Жеромский - Верная река
Вернувшись домой, панна Саломея застала своего больного уже в постели. Он был без сознания, весь багровый и опухший, блуждающие глаза налились кровью. Раны открылись, и повязки промокли. На постель пришлось положить несколько полотнищ рядна, чтобы пятна крови опять не послужили уликой. Панна Саломея начала менять бинты и перевязывать раны, обнажившиеся из-под сползших повязок. Заново перевязывая раны, панна Саломея испытала какое-то странное, незнакомое, неведомое ей доселе чувство. Каждую рану она ощущала как свою, не только видела, но чувствовала боль от нее в том месте, где она была на теле больного. На голове у нее, под глазом, на руках, между ребрами, на правом бедре возникли как бы стигмы, двойники, живые изображения ран. Перевязывая все эти рваные, колотые, резаные раны и ушибы Одровонжа, она начала вживаться в них, понимать и охватывать сознанием их удивительную и возвышенную жизнь во всей совокупности. Она смотрела без отвращения на сочившуюся кровь, на живое истерзанное тело. Когда она окончила перевязку, уже надвигался зимний вечер. Больной заснул в сильном жару.
Она прилегла на кушетку и сама уснула как убитая. Какой же счастливой она почувствовала себя, когда, проснувшись, увидела сияющий день. Значит, вся ночь напролет прошла спокойно, без обысков и кошмаров в непробудном сне. Канарейка – ее единственный друг, захлебываясь, пела на окне при виде такого яркого солнца. Неведомо почему канарейку звали таинственным именем Пупинетти. На голове у нее был хохолок из черных перьев в виде скуфейки, хотя сама она была безукоризненно желтого цвета. Панна Мия ласково поздоровалась с ней издавна установленным возгласом, взявшимся тоже неизвестно откуда:
– A bas la calotte![9]
Пупинетти, наклонив головку и надув горлышко, залилась в честь солнца самой веселой, самой радостной песней под этим солнцем. Видя, что к ней подходит ее добрая хозяйка, она начала прыгать с жердочки на жердочку и качаться на маленькой качели. Канарейка поклевала зернышки каши, пощипала капустный листочек, напилась воды и стала звать свою подружку веселым щебетанием. Она не испугалась ни грозного возгласа «A bas la calotte!», ни руки, просунутой в клетку. Она только слегка наклоняла головку, как бы опасаясь за свою скуфейку, когда хозяйка брала ее в руки и целовала в клювик самыми прелестными в мире губками.
Больной повстанец открыл глаза, блуждающие от сильного жара. Повернул к своей покровительнице красное лицо. С его распухших губ сорвалось какое-то бормотание. Мия подошла к кровати с Пупинетти на руке, показывая канарейку бедному воину. Увидев птичку, он очнулся. Улыбнулся жалобно, жалобно. Панна Саломея выпустила птичку из рук. Привыкшая садиться на ее подушку, Пупинетти подлетела к изголовью незнакомца, села на спинку кровати, отряхнулась, расправила перышки и запела свою самую жизнерадостную, самую звонкую песенку. Больной снова улыбнулся. Он забыл о своих мучениях и слушал с наслаждением.
V
Несколько следующих ночей прошли спокойно. Никто не тревожил заброшенную усадьбу. Больной повстанец по целым дням и ночам спал в жару. Неизвестно, что было причиной этой лихорадки: рана или какой-нибудь другой недуг. Опухоль на глазу сильно уменьшилась и темный цвет кровоподтеков стал бледнеть. Показались веки и между ними здоровый зрачок. Панна Саломея заложила рану у глаза корпией и снова забинтовала щеку. По мере того как заживали раны, из-под опухоли возникало словно другое лицо. Нос оказался красивый с горбинкой, сверкнул белизной над черными бровями умный лоб. Быстрее всего заживали раны на голове. Давно не стриженные волосы, которые панна Саломея время от времени мыла и расчесывала, сами, словно корпия, лечили подсыхающие, но все еще красные рубцы. Хуже всего обстояло дело с огнестрельной раной в бедре. Малейшее движение вызывало у раненого жгучую боль. По-видимому, пуля опускалась вдоль мышц и связок, так как боль в ноге ощущалась все ниже. Эта рана все еще была открыта и отвратительно гноилась. Не помогали ни частое обмывание, ни тщательная очистка.
Однажды Саломею разбудил сильный стук в двери и окна, не Ривкин, а чей-то другой стук. Кто-то колотил непрерывно и настойчиво. Ломились также в окна нежилой части дома и в дверь, ведущую в сад. Щепан, тотчас же разбуженный, не мог уже вынести раненого во двор, – дом, по-видимому, был уже окружен. Тогда они вдвоем с панной Саломеей впотьмах взяли беднягу вместе с постелью на руки, как можно быстрее отнесли в зал Доминика и спрятали в одном из пустых чанов. Едва они успели это сделать, как стук достиг невероятной силы. Когда дверь открыли, оказалось, к счастью, что это соотечественники. То были повстанцы, отбившиеся от отряда Куровского[10] после жестокого поражения под Меховом. Они спасались удвоенными переходами от русских войск, возглавляемых Черницким и Островским, блуждая по лесным дебрям и ярам, преследуемые по пятам днем и ночью. Они набрели в потемках на Нездолы. После дезертирства двух предводителей, одного вслед за другим, часть осталась без командования. Отряд состоял из голодных, озябших, вконец измученных и совсем упавших духом людей. Это уже были не стрелки, не косиньеры, даже не мятежники, вооруженные простыми дубинками, а почти беззащитная кучка людей. Едва оказавшись под кровом, они вповалку рухнули на пол и захрапели, словно по команде. Несколько человек принялись рыскать по дому в поисках еды и водки. Они обшарили кладовую, кухню, комнаты, но ничего не нашли. Панна Саломея вынуждена была присутствовать при этом. Перерыв все кадки и ящики и не найдя ничего, отчаявшиеся и изголодавшиеся люди стали грозить. Один из них, выхватив из-за пояса пистолет, с звериной яростью, граничащей с безумием, приставил дуло ко лбу молодой хозяйки.
Она спокойно выдержала его обезумевший взгляд и ждала выстрела. Бедный мучитель не опускал пистолета и не знал, что делать дальше. Он стоял с оружием, направленным прямо между чудных глаз девушки, и все больше бледнел.
– Почему же вы не стреляете? – спросила она.
– Молчать!
– Либо стреляйте, либо ищите дальше, нечего комедию разыгрывать.
– Где крупа?
– Крупы есть немного, но она необходима для живущих здесь и для одного раненого.
– Где эта крупа?
– Об этом мы поговорим. Сперва уберите пистолет, который должен быть направлен на врага, а не в головы беззащитных женщин в каких-то чуланах.
– Молчать! Где крупа?
Тут в разговор вмешался Щепан, стоявший вплотную за спиной панны Саломеи.
– Крупы очень мало, – сказал он, – и кашей отряд не накормишь. Я принесу картошки.
– А картошка где?
– С меру найдется в яме.
– Сколько?
– Говорю, с четверть будет, а может, и побольше.
– Мороженая?
– Может, и нет. Укрыта была хорошо.
– Где же она?
– А там, где ей полагается быть. Я сам принесу. Не то, если все полезут, только растопчут ее. Всей картошки вам все равно не съесть.
– Съедим сколько захотим.
– А другие придут, чем их кормить?
– Пусть глину жрут.
– Опять будут пистолетом в голову тыкать.
– Замолчи лучше, проклятый дед! – заорал изголодавшийся повстанец.
Он схватил старика за шиворот и тряс его изо всех сил. Щепан смело дернулся раз-другой и вырвался из рук повстанца. Панна Саломея пришла старику на помощь. Она с силой оттолкнула нападающего. Тот посмотрел на нее совершенно одичавшим взглядом, который не предвещал ничего хорошего. Он мог вот-вот выхватить пистолет и выпалить. Желая его утихомирить, она попробовала обратить все в шутку, направить его ярость в другое русло и стала рассказывать анекдот о поваре.
– Видите, – сказала она, – у него выбиты два передних зуба.
– А я ему и остальные выбью.
– Прежде чем выбить остатки старых зубов, послушайте историю тех, которые уже выбиты.
– Какое мне дело до его зубов?
– О, можно ли таким образом вести разговор с дамой?
– Вести разговор… Рассказывайте, если это так важно.
– Да ведь вы не слушаете. Как же рассказывать?
– Я-то слушаю, а вот вы не слышите, как во мне голод благим матом кричит.
– Ну, это не длинная история, – голод потерпит. Видите ли, дело было так. Когда этот наш старичок был еще молодым, он служил тут, в этом же доме поваренком. Не успел он оглянуться, как его призвали в солдаты. Жаль стало ему кухни, кастрюль и соусов, да и солдатчина его пугала, – двадцать пять лет под ружьем, шутка ли. Пришел за ним староста, взять его на освидетельствование. Наш поваренок, недолго думая, выбежал за угол дома, поднял с земли камень и выбил себе два передних зуба, без которых, как вам известно, невозможно скусывать патроны для кремневых ружей. Староста хвать его за шиворот, хотел связать, а тот хохочет во все горло, показывая окровавленную рану во рту.
– Ну и что?
– Ничего. Только отсюда мораль – что драться по пустякам не надо. А старик еще не раз выкидывал фокусы не хуже этого.
