Менделе Мойхер-Сфорим - Маленький человечек
Этими словами заканчивался последний листок из тех, что дал мне раввин, и, так как была уже поздняя ночь, я прочитал молитву на сон грядущий и улегся на свое место в синагоге спать.
9На следующее утро, едва управившись с молитвой, я наскоро закусил чем попало и, снова оставив на попечение служки мою тележку и лошадку, помчался к раввину.
В доме раввина я застал немало народу, всё знать — общинные судьи и богачи. Самого раввина еще не было. Все сидели словно задумавшись. Правда, богачи всегда немного задумчивы, озабоченны, глядят на других мрачно, как-то так, что холодеют внутренности, хочется убежать от них и больше в глаза их не видеть. Никак не могу понять: раз есть деньги, к чему еще так задумываться, заботиться и напускать на себя серьезность? Для того чтобы считать деньги, не нужны, кажется, особенно высокие помыслы. Можно, кажется, иметь набитый деньгами сундук и глядеть на людей открытым взглядом, без недовольной гримасы… Ладно, что уж тут?.. Но не в этом суть.
— Что это вы так вздыхаете, реб Хоне? — спросил один богач другого.
— Вздыхаю, реб Бериш, — ответил реб Хоне, — о потере, которую мы понесли. Ицхок-Авром был очень полезный человек, мы все имели в нем друга, деятеля, умевшего хранить секрет. Он умер раньше времени. Прожить бы ему еще хоть несколько лет. Жаль, право! Нам всем следует вздыхать об этой великой потере. Ни на ком так не скажется смерть Ицхок-Аврома, как на городе, то есть на нас самих, имею я в виду!
— Пожалуй, ваша правда, реб Хоне, — отозвались все и глубоко задумались.
— Я еще должен сегодня быть на свадьбе, — произнес один из общинных судей, — мне предстоит обручение молодых.
— А у меня сосет под ложечкой, — проговорил другой судья, — раньше всех прочих дел я предпочел бы заморить червячка. Да мне уж и вправду приспело время поесть: кроме стакана цикория, у меня во рту сегодня маковой росинки не было.
— Меня вконец изводит мой геморрой, — вторгся в разговор еще один судья, — скажите, прошу вас, а чем вы лечите свой? Говорят, морковный цимес прекрасно действует. Не знаю! Я до сих пор держался отварного чернослива с настоем александрийского листа.
— Лучшее лекарство от геморроя, — произнесли в один голос двое первых судей, — не подавать виду, что он у вас есть, и ничем его не лечить: это нам заповедали наши отцы…
Я сидел как на иголках, считал минуты: скорей бы уж явился раввин и я удостоился бы услышать конец всей этой истории, узнать, зачем я здесь так понадобился. Минуты тянулись бесконечно долго, ожидание утомило меня. Наконец бог сжалился надо мной, и пришел раввин. Лоб его покрывали морщины, — доказательство того, что голова у него полна мыслей. Он извинился, что заставил собравшихся немного подождать. Он был, оказалось, занят: проверял говяжью печенку; это был сложный случай: шла речь о пригодности ее в пищу.
— Все ли вы в сборе, почтеннейшие? — спросил раввин, усевшись на свое место.
— Все, рабби, все, кроме одного… Для полного счета не хватает реб Файвуша.
— У реб Файвуша сегодня… Как бы сказать? Торжество… Погребальное братство, то есть реб Файвуш, получит немалый куш от наследников Ицхок-Аврома за его погребение… Так я полагаю, — проговорил один из богачей, желчный человек с перекошенной кисло-сладкой физиономией.
— Прошу прощения, почтеннейшие, что я занимаю вас этой историей, — обратился раввин к собравшимся, — вы люди занятые, купцы, каждый из вас отягощен заботами, заморочен множеством дел, и, конечно, всем вам некогда! Но что же мне делать? Ведь это же заслуга перед богом — выполнить завещание покойного. Он, мир праху его, пожелал этого от меня и по всей справедливости заслужил, чтобы просьба его была выполнена, как вы в этом сами под конец убедитесь. Извините же меня тысячу раз, почтеннейшие!
— Ничего страшного, ничего особенного! — отозвались все богачи. — Пожалуйста, рабби, эта история нам очень нравится. Мы не устали бы слушать ее целый день и целую ночь, — так она нам по сердцу. И даже без того Ицхок-Авром заслужил у всех у нас, чтобы мы потратили ради него немного времени и выслушали его жизнеописание. Оно, надо думать, к чему-то ведет… Конец, вероятно, необычайно интересен, и мы не пожалеем, что слышали такое…
Раввин, дай бог ему долгой жизни, взял сверток бумаг и, слегка откашлявшись, сказал:
— Мы с вами вчера, кажется, остановились на словах: «…я услышал такой разговор…»
— Да, на этом самом месте! — отозвался я и положил перед раввином те несколько листков, что он дал мне вчера.
— А-а! Хорошо, хорошо, реб Менделе! — сказал дружелюбно раввин и представил меня собравшимся: — Это наш гость, почтеннейшие, это — реб Менделе… Наш реб Менделе! Я позволил себе пригласить его: он необходим в этом деле. А теперь, почтеннейшие, соблаговолите слушать написанное далее.
И сразу же, как водится, люди начали кашлять, сморкаться, двигать стульями. Раввин, дай бог ему, долгой жизни, задумчиво глядел на бумаги, поглаживал бороду и ждал, пока народ успокоится.
10«— Стоя за закрытой дверью, — начал раввин читать далее, — я услышал такой разговор:
— Добрый вечер, герр Гутман!
— Добро пожаловать, герр Якобзон! О, что за гость! Вот уже три недели, как вы не были у меня! Что бы это значило, герр Якобзон?
— Как я мог, милый герр Гутман? Вы же знаете: наступила пора святых праздников, а местные евреи теперь еще более фанатичны, чем в иное время. Вы ведь знаете. мое положение, знаете, как я завишу от этих людей, и если бы они увидели, что я иду к вам…
— Вы вполне правы, герр Якобзон. Если так, вы правы. Да, вы зависимы, у вас — семья.
— Вы уже закончили свое произведение, герр Гутман?
— О да, книга на диво удалась. Очень нужная книга! Жаль только, что у нас так мало людей, читающих по-древнееврейски.
— Скажите лучше, герр Гутман, что вы не получаете платы за свой труд, что вам, бедному, частенько приходится мучиться, к тому же еще незаслуженно страдать от злобы, терпеть гонения.
— Поверьте мне, герр Якобзон, писатель, поэт не нуждается, собственно, в другой оплате, чем быть понятным. Злоба, гонения, муки — все это только побуждает его дух к труду, тогда-то и хочется работать. Заслуженная злоба, ненависть, неуважение такому человеку так же приятны, как заслуженное уважение. Страдать за истину, за правду не означает, собственно, страдать. Страдать означает — льстить, лицемерить, обманывать себя, свою совесть, свое сердце, продать свой разум. Вы думаете, быть льстецом, фальшивым человеком — это легкая, простая работа? Боже упаси! Это так же трудно, как быть вором. Льстец, лицемер, притворщик — что воры. Они вынуждены всегда бояться, быть настороже. Неужто вы верите, что все гонители, все мои мучители — религиозны, по-настоящему набожны и счастливы? О нет, нет! Определенная часть из них преследует, истязает меня исключительно из зависти. Ведь это просто: они чувствуют себя пустыми, невежественными, никому не нужными людьми, их терзает, что на свете существует разумный человек, который знает им цену, видит их насквозь и глядит на них открытыми глазами. Они боятся открытых глаз, как летучие мыши — лучей сияющего солнца.
— Действительно, герр Гутман, вы с вашими качествами и добрыми помыслами поистине достойны удивления, вам и в самом деле можно позавидовать. А знаете, зачем я, собственно, пришел к вам? Вы мне не раз говорили, что вам нужен мальчик, который был бы у вас на посылках. Мне встретился такой, и я привел его к вам. Кажется, честный мальчик, хотя и глуповат, неотесан.
Я почти целиком понял этот разговор[23], то есть не общую мысль, не смысл сказанного — это было выше моего разумения, — я понимал лишь слова. Многие слова были наши, еврейские слова, а о значении немецких слов я догадывался, — разъезжая с кантором, я встречался с людьми, говорившими на множестве разных наречий. Сам кантор, когда это было ему выгодно, любил вкрапливать в свою речь немецкие слова и произносить обыкновенные наши слова не так, как их произносим мы, простонародье, — то есть там, где мы окаем, он акал. Талмудтора тоже дала мне кое-какие познания в немецком, — переводя из пятикнижия, мы прибегали к немецкому языку. В галантерейной лавке я перенял несколько немецких слов от старших приказчиков, которые в разговоре с иными покупателями вдруг переходили на немецкий диалект. Да и кроме всего прочего, все евреи понимают по-немецки. Это все-таки основа их родного языка…
Дверь внезапно отворилась, и меня позвали в комнату. Тот, с кем я пришел сюда, вижу, сидит без шапки, а «немец» берет меня за руку и говорит весьма дружелюбно:
— Ну, милый молодой человек! Хочешь получить приют в моем доме? Никаких трудных занятий у тебя тут не будет. Тебе придется выполнять самые обыкновенные работы и иногда кое-куда сходить по моему поручению.
