Адальберт Штифтер - Бабье лето
Никаких существенных возражений против такого мнения у меня не нашлось. Ойстах развил его еще подробнее примерами, взятыми им из известных каменных церковных построек. Он показал, как одна общеизвестная легкая каменная церковь, если ее построить, к примеру, из золота, сразу станет тяжелой, грузной и неуклюжей и как нужно постепенно изменить каменную конструкцию, чтобы она стала пригодной для золота и оказалась при этом живою и самобытной. Он обещал мне показать, когда мы приедем домой, рисунки на эту тему. Я увидел, как много размышляли мои друзья об этом предмете и как они действительно вникли в него.
— Но не только внешность нашей церкви очень красива, — продолжал мой гостеприимец, — фигуры святых на алтаре и в нишах тоже красивее, чем то мы видим обычно в церквах этой эпохи. Если я сказал, что греческие изваяния обладают большей чувственной красотой, чем средневековые, то тут встречаются исключения. Есть и прелестные средневековые статуи, и те, где не искажены формы и где видна чувственность, большею частью теплее греческих. В этой маленькой церкви подобное тоже есть, потому я и взялся за ее восстановление с такой охотой, потому и сожалею, что моих средств не хватит завершить его целиком, потому и затеял поиски недостающих в нишах фигур, чтобы как можно полнее населить ими церковь, хотя у меня и мелькала мысль, что не все-то, быть может, фигуры были готовы и не все-то места ими заполнены. Когда-нибудь, может быть, возникнет какая-то более высокая и более общая сила, которая воссоздаст и эту, и еще более важные церкви во всей их чистоте.
На второй день мы прибыли в Асперхоф, и я сказал, что долго здесь пробыть не смогу. Мой гостеприимец ответил, что через несколько дней он поедет в Штерненхоф, что приглашает меня сопровождать его и что до этого я могу пожить у него.
Я заметил, что, хотя несколько дней не составляют для меня существенной разницы, мне все-таки хотелось бы поскорее вернуться к родителям.
Так наступил вечер накануне отъезда в Штерненхоф, и мой гостеприимец, улучив минуту, сказал:
— Вы теперь вступаете в тесную связь с близким мне человеком. Справедливость требует, чтобы вы знали все об обстоятельствах в Штерненхофе и о том, в каких отношениях с этим человеком нахожусь я. Я вам все изложу. А чтобы вы восприняли мое сообщение с еще большим спокойствием и с ясностью, я расскажу вам это, когда вы снова приедете в Асперхоф. Но сначала вы отправитесь к родителям, как вы сказали, чтобы доложить им, как вас приняли и как обстоит дело. Когда вы, как только вам вздумается, в любое время, снова приедете ко мне, вы будете желанным гостем, и вам будет оказан радушный прием.
На следующее утро мы с Густавом сели вместе с моим гостеприимцем в коляску и поехали в Штерненхоф.
Нас приняли приветливо и весело, как всегда, даже еще приветливее и веселей, чем обычно. Комнаты, которые мы всегда занимали, были приготовлены для нас как для членов семьи. Наталия, с милым выражением лица стоявшая рядом с матерью, взглянула на их старого друга и на меня. Я почтительно поздоровался с матерью и почти так же почтительно с дочерью. Густав был несколько более робок, чем обычно, и посматривал то на меня, то на Наталию. Мы обменялись обычными приветствиями и другими ничего не значащими словами. Затем разошлись по своим комнатам.
В тот же день и на следующий мой гостеприимец проверил разные хозяйственные частности, обсудил их с Матильдой, посетил даже довольно отдаленные места и сделал от имени Матильды какие-то распоряжения. Осмотрел он также работы по удалению краски с наружных стен замка. Он сам взбирался на леса, чтобы удостовериться в тщательности очистки камней. Он проверял объем выполненной за обычные сроки работы и дал задания на будущее. При большей части этих занятий мы все присутствовали. Со мною обращались превосходно. Матильда была мягка, спокойна и доброжелательна, как всегда. Не присмотревшись, нельзя было заметить разницы между ее обычной и теперешней манерой держать себя. Она всегда была добра и потому добрее быть не могла. Но какую-то разницу я все-таки чувствовал. Она говорила со мной так же открыто, как прежде, но все же теперь это было иначе. Она часто спрашивала мое мнение, когда дело касалось замка, сада, полей, хозяйства, так, словно я имел какие-то права на них и был чуть ли не их владельцем. Спрашивала, конечно, не затем, чтобы поточнее узнать мое мнение — ведь мой гостеприимец давал ей наилучшие советы на этот счет, — а потому, что я был одним из ее близких. Но этих вопросов она не выделяла, не подчеркивала, как то сделал бы тот, кто задавал бы их намеренно, нет, она чувствовала наше родство и держалась соответственно. Мне такое обращение было очень по душе. Мой гостеприимец, пожалуй, не изменился, ведь цельность и замкнутость всегда были его натурой, но и в нем, казалось, стало больше тепла. Густав сбросил с себя первоначальную робость. Хотя он и теперь еще ни слова не говорил — другие тоже этого не делали, а он был слишком хорошо воспитан, чтобы составить тут исключение, как ни был он юн, — он иногда вдруг подходил ко мне и пожимал мне плечо или руку. Только с Наталией стало все по-другому. Мы были, пожалуй, застенчивей и отчужденней, чем до той вспышки чувств в гроте с фонтаном. Мне доводилось вести ее под руку, нам доводилось беседовать друг с другом, но когда это случалось, мы говорили о безразличных вещах, весьма далеких от наших теперешних отношений. И все-таки я испытывал невыразимое счастье, когда шел с нею рядом. Все — облака, звезды, деревья, поля — сияло, и даже фигуры матери и ее старого друга преображались. Что с Наталией происходило то же самое, я знал и без ее слов.
Когда мы проходили мимо ворот амбара на хуторе или мимо какой-нибудь другой двери, или мимо поля, или вообще мимо какого-нибудь места, где шла работа, люди сходились, глядели нам вслед, бросали на нас такие же многозначительные взгляды, как на меня в Асперхофе. Мне было ясно, что и здесь знали, в каких отношениях нахожусь я с дочерью хозяйки. Я мог бы понять это и по большей почтительности слуг, если бы мне и так уже не было это ясно. Но и здесь, как и в Асперхофе, я замечал какую-то приветливость, что-то похожее на радость в лицах людей. Значит, и здесь они были довольны тем, что готовилось. Меня это глубоко радовало; ибо на какой бы ступени развития люди ни находились, я в общении со многими людьми не раз убеждался, что низшие часто очень верно судят о высших и, особенно когда заключаются союзы, будь то дружба или брак, зорко видят, кто подходит друг другу, а кто не подходит. То, что я, на их взгляд, стало быть, подходил Наталии, наполняло меня стойкой и глубокой радостью. Что думала Наталия об этих знаках со стороны людей, я не знал.
Когда так прошли три дня, когда мы вместе побывали в разных местах замка, сада, полей и лесов, когда мы провели немало часов в комнате картин и комнате со старинной мебелью и всем там насладились, когда, наконец, все, что нужно было обсудить и уладить по части имения, было Матильдою и моим гостеприимцем обсуждено и улажено, отъезд назначили на следующий же день. Наше прощание походило на нашу встречу, подали коляску, и мы поехали в ту сторону, откуда приехали четыре дня назад.
Я доехал с моим гостеприимцем только до почтовой дороги, а по ней до первой почты. Там мы расстались. Затем он направился в Асперхоф проселочными дорогами, потому что из-за меня сделал крюк, а я поехал на почтовых по направлению к Карграту. Я решил совсем прекратить на время дела в Карграте и, стало быть, увезти оттуда еще остававшиеся там мои вещи. Прибыв в это селеньице, я все там привел в порядок, велел упаковать свое добро и отправил его в город. Я попрощался со священником, своим новым знакомцем, попрощался со своими хозяевами и другими людьми, с которыми был знаком, сказал, что не знаю, когда вернусь в Карграт, чтобы продолжить работу, прерванную из-за неожиданных обстоятельств, и снова отправился в путь.
Я заехал в Лаутерскую долину. По направлению к моей родине это был небольшой крюк, а мне хотелось снова увидеть долину, которую я успел полюбить. Но была у меня тут и особая цель. Хотя я не очень надеялся, что оставленное мною там поручение — нет ли где-нибудь дополнений к отцовским панелям — принесет какой-то успех, мне не хотелось ехать домой, ничего на этот счет не узнав. Желанных дополнений, правда, не нашлось, да и никаких следов их не обнаружилось. но зато я повидал кое-кого, с кем подружился в прежние дни. Увидел я и предметы, приятно окружавшие меня в прошлые годы, и поговорил с несколькими людьми, доставив этим удовольствие себе и своим собеседникам.
Сходил я и в Ротмоор. Там работы продвинулись и шли быстрее, чем то было в мое последнее посещение. Из многих мест поступали заказы, даже из нашего города, где прославилась чаша вороньего глаза, пришло несколько писем. Порою в эту отдаленную местность приезжали и чужеземцы, делали покупки, оставляли задания. Увидев, таким образом, что дела здесь пошли лучше, и осмотрев работы, я заказал еще кое-что, отчасти потому, что у меня оставалось еще несколько глыб прекрасного мрамора, отчасти же потому, что в отцовском саду еще не хватало предметов для парапета и для других мест. Люди приняли меня весьма приветливо, они показали мне, что сейчас делается, какие усовершенствования выполнены и какие намечены. Они не преминули упомянуть, что я всегда был расположен к их маленькому предприятию и дал для его усовершенствования немало толчков и указаний. Я выразил свою радость по поводу всего этого и пообещал, что, оказавшись поблизости, всегда буду с удовольствием заезжать в Ротмоор.