Хьелль Аскильдсен - Бабье лето

Хьелль Аскильдсен

Бабье лето

На самом деле, нет, это я неудачно начал, я ведь не претендую… я хотел бы только предложить версию, собственную версию, потому что я видел все своими глазами, правда, с такого расстояния, что сейчас мне нечего было бы рассказать, когда бы не отцовский бинокль, который мне строго-настрого запрещалось нацеливать на людей, — это был телескоп, поэтому я видел все вверх ногами, но к этому приспосабливаешься. Я все видел, но ничего не слышал; мне было шестнадцать лет, отец уехал в Ирландию на конгресс, мать отлучилась к подруге, стояло бабье лето: едва начался сентябрь, и я принес из кабинета бинокль и стал нарушать отцовский запрет — она сидела с сигареткой в руке и читала тоненькую книжку; никогда прежде я не приближался к ней так вплотную — и я сполна осознал значение слов, которые отец начертал на футляре бинокля, мне кажется, чернилами: «Даже если ты чист помыслами, остерегайся бинокля». Я видел ее однажды раньше, тоже в бинокль, но в тот раз она не дала мне времени — срезала три розы и ушла; чтобы по-настоящему проникнуть в человека, надо разглядывать его долго, а она в тот раз больше не появилась, хотя я терпеливо ждал.

Теперь она сидела спиной к дому, и когда поднимала глаза от книги, то видела ржаное поле и колею, которая рассекала его надвое и уходила в Вороний лес, бывший никаким не лесом, а поросшей деревьями опушкой длиной в бросок камня, а шириной и того вдвое меньше, хотя вороны водились там, как и везде; еще дальше лежал едва различимый невооруженным глазом Серый утес, тоже носящий свое имя необоснованно, поскольку на самом деле он не утес, а гора, защищающая от ветра с моря.

Я, должно быть, отвлекся и не заметил, как она исчезла, стул был пуст, вернее, на нем лежала книга, значит, она еще вернется. Но раньше нее пришел другой, чужой, он взял книгу и стал листать. Хотя он сидел спиной ко мне, я был уверен, что вижу его впервые в жизни. Когда она наконец появилась, он поднялся и коснулся ее подбородка пальцем, а губ — легким скользящим поцелуем, потом они заговорили, она с жаром убеждала его, он улыбался, я чувствовал возбуждение, но не ревность, за это я могу ручаться, в тот момент ревности не было, они стояли рядышком, он глядел то ей в глаза, то в вырез платья, он был почти на голову выше ее, они чувствовали себя в совершеннейшей безопасности, подсмотреть за ними можно было разве что из моей комнаты, но наш дом так далеко, что не будь у меня подзорной трубы, чего они, конечно, никак не могли предполагать… значит, весь дом был в их полном распоряжении, ее мужа не было. Он приятный мужчина, неизменно вежливый и почти всегда в хорошем настроении; однажды я встретил его на тропе между Вороньим лесом и Серым утесом, он остановился и сказал: «Если б не мы с вами, дорожка давно бы заросла. Глядя на вас, я думаю, что уединение — замечательный способ стать человеком». Не поручусь, что он произнес именно эти слова, я передаю их в том виде, в каком потом пытался примерить их к себе, а может — себя к ним, он просто не знает и не может даже приблизительно понять, что он на самом деле сказал — он возвел мое одиночество в добродетель; ладно, не будем отвлекаться, значит, они были дома одни и чувствовали себя привольно, и, когда он поцеловал ее во второй раз, она обняла его, и я увидел, как его рука… это было слишком, в свои шестнадцать я был абсолютно невинен, ибо никогда не грезил своими желаниями, не связывал свои мечты с действительностью, моя невинность была боязнью Бога и женщин, к тому же мои родители ни разу ни на сантиметр не приоткрыли завесу своей сексуальной жизни, они были настолько неэротичны, насколько могут быть только собственные родители, и даже теперь, когда они уже много лет покоятся на кладбище, я не могу думать о своем зачатии без отвращения, хотя все это к делу не относится; итак, я стоял и следил за тем, что творила его рука, не вызывая с ее стороны ни протестов, ни противодействия, и надо ли удивляться, что тем вечером я едва заснул, что я даже боялся умереть из-за того, что мои глаза видели столько греха и что на другой день и в последующие вечера я как привязанный торчал у себя в комнате, положив приготовленный бинокль на столик у окна? Именно потому, что я был настороже непрестанно, я и стал свидетелем той драмы, хотя слово «драма» не соответствует моим воспоминаниям — то ли потому, что я видел все вверх ногами, то ли из-за того, что я ничего не слышал, хотя было понятно, что они кричат, скорей же всего из-за идилличности декораций: в густых кронах деревьев никакого движения, два цветника с георгинами окаймляют дорожку к искусственному прудику, посреди которого амурчик нацеливает лук на солнце, живописный кусок стены и розы, увившие деревянную веранду до самой крыши. А на выложенной камнями площадке под окном гостиной — небольшой столик, задрапированный синей скатертью, подле которого она, возможно, сидит по утрам, пока я в школе; ничто не предвещало того, что произошло здесь вскоре, ничто.

Все началось с того, что с веранды спустился Фердинанд Сторм. Если б не бинокль, я бы его не узнал, именно с ним у меня связано как минимум два тягостных эпизода, о которых я не хочу говорить, благо комплексов у меня и без того в избытке; у этого хлыща вечно такой вид, будто земля, по которой он ступает, — его личная собственность; точно так он выглядел и сейчас; я был слишком неискушенным, чтобы понять, что делает он в ее саду, такая мысль даже не закралась мне в голову. Он стоял и цокал языком, пришла она — в юбке и свитере, с изящной сигареткой; мне не удавалось поймать в объектив обоих сразу, пока они не сели за стол — он спиной ко мне; она потому никогда не боялась быть увиденной из моего окна, что его загораживает развесистое дерево, вот ведь как бывает: далекое заслоняет собой то, что скрывается за ним; я устроился верхом на стуле, прислонил бинокль к высокой спинке, и ветхозаветный райский садик был у меня как на ладони. Она сидела и выделывалась перед ним — гимназистом, которому она годилась в матери, и подозрения у меня возникли тогда только, когда я увидел, как она шаловливо играет его пальцами, а один раз он схватил ее за голое запястье и, должно быть, причинил боль, она, похоже, ойкнула, но по-прежнему с улыбкой. Я был так поглощен ими, что не заметил, откуда взялся муж: он стоял у лестницы, молча и неподвижно, как будто он был там все время, и все знал, потому что он никак не показал своего удивления. Затем он сделал четыре или пять шагов, остановился и что-то сказал. Фердинанд Сторм встал и ответил. Сейчас он выглядел не как хозяин жизни, но как воришка, застигнутый с поличным. Свои короткие ответы он сопровождал движением головы и, видно, позволил себе какое-то дерзкое замечание, потому что вдруг Бек рванулся вперед и ударил его наотмашь. В ответ Фердинанд Сторм тоже ударил, быстро, точно и наверняка вложив в удар всю тяжесть своего чувства вины. Бек пошатнулся. Его жена вскочила на ноги: она, то самое яблоко раздора, решила остановить дальнейшее безумство и — встала между дерущимися; ничем хорошим это кончиться не могло. Бек решительно оттолкнул ее, настолько решительно, что она зацепилась за изгородь и плюхнулась на спину; она не расшиблась, но ее неловкое падение никого не рассмешило, более того, кроме меня, никто не удостоил его внимания. Бек не сводил глаз с Фердинанда Сторма, который, как было заявлено впоследствии в ходе судебного разбирательства, посягнул на сферу супружеских прав господина Бека, который, естественно, вынужден был защищаться. Схватка вышла недолгой, мне кажется, меньше минуты, хотя Фердинанд Сторм не был ни слабаком, ни трусом; он проиграл, я думаю, потому, что потерпел моральное поражение. В какой-то момент перевес оказался на его стороне, но он промедлил, и тут же Бек насел на него и, насколько я рассмотрел, хватил его головой о каменную кладку — на этом все закончилось. Не слыша ничего, я почувствовал, как стало тихо. Бек стоял над поверженным, я не видел его лица, а только худую спину и повисшие руки, он выждал так какое-то время, потом поднялся по ступенькам и ушел в дом, даже не взглянув на супругу. Она медленно встала, подошла и наклонилась над Фердинандом Стормом, который по-прежнему лежал тихо, отвернувшись в сторону, она не дотронулась до него, а лишь посмотрела, умер он или только потерял сознание — этого я не знал; потом она выпрямилась и побрела в глубокой задумчивости по садовой дорожке мимо георгинов, прудика и амурчика, вышла за ворота и поплелась через поле по колее, на которой я ее сроду не видал, а потом исчезла за деревьями в Вороньем лесу. Тогда я отложил подзорную трубу и, прекрасно отдавая отчет в своих действиях — как Бек, который сказал, что он знал, что делал, но не мог поступить иначе, — пошел следом за ней; мной владел порыв такой силы, что он заглушил все сомнения, я прошел ржаное поле и Вороний лес, но ее нигде не было, должно быть, она на Сером утесе — но нет, вдруг она очутилась всего в двадцати метрах впереди меня, она сидела на обочине в изгибе дороги и увидела меня первая, заметила, как я замер в нерешительности — но потом пошел дальше, на деревянных ногах и с неестественно прямой спиной, я чувствовал это, но не мог ничего поделать, как и с румянцем на щеках, поэтому я опустил голову, приближаясь к ней; она сидела, упершись подбородком в колено, я взглянул на часы, поравнялся с ней, поднял глаза и беззвучно поприветствовал ее, но она не видела меня, она глядела сквозь меня… она даже не заметила…