Джеймс Джонс - Отныне и вовек
Имеет ли мужчина право изменять любимой женщине, если она проститутка и при условии, что встречаться он будет только с богатыми туристками, исключительно ради денег? Есть над чем подумать, Пруит. Загляни на досуге в «Правила хорошего тона». Он все еще размышлял об этом, когда за стеклянной дверью «Таверны» появился Анджело и махнул ему, чтобы он входил.
— Он здесь, — сказал Анджело. — И уже нашел одного для тебя.
Пройдя через бар — неброская, богатая обстановка, удвоенные зеркалами пирамиды стаканов, вылощенные, вежливые бармены, рядом с которыми ощущаешь себя человеком второго сорта, — Пруит вслед за Маджио вышел на террасу.
В кабинке за столиком на четверых, ярко очерченные светом на фоне темного вздымающегося моря, сидели двое мужчин. Один — высокий и поджарый, с крошечными седыми усиками и коротко стриженной седой головой, глаза у него ярко блестели. Другой — очень крупный, с плечами во всю ширину стола и с намечающимся вторым подбородком.
— Это Пруит, — сказал Анджело. — Я вам про него говорил. Мой кореш. Это Хэл, — он показал на худого, — тот самый, я тебе рассказывал. А это Томми.
— Привет. — В резком металлическом голосе Хэла проскальзывал какой-то акцент.
— Здравствуй, Пру, — сказал Томми густым басом, как из бочки. — Ничего, если мы тебя будем так называть?
— Пожалуйста. — Пруит сунул руки в карманы. Потом вынул их. Потом прислонился к стене кабины. Потом опять встал прямо.
— Что же вы, мальчики, стоите? — сказал Хэл с необычной, неамериканской интонацией. — Присаживайтесь.
Начинается, подумал Пруит. И сел рядом с толстяком Томми.
— Я тебе про Томми рассказывал, — сказал Анджело. — Он был дружком Блума.
— О-о, — Томми самодовольно улыбнулся. — Вы только послушайте. Я скоро стану знаменитостью.
— Но они с ним расплевались, — добавил Анджело.
— Да, — сухо сказал Томми. — Ошибиться может любой. Этот ваш Блум — дрянь. Мало того, что скотина, еще и сам голубой, как майское небо.
Хэл довольно засмеялся.
— Что будете пить?
— Коктейль с шампанским, — ответил Маджио.
Хэл опять засмеялся:
— Тони — прелесть! Всегда только коктейли с шампанским! Мне даже пришлось купить шампанское и научиться их готовить. Тони у нас гурман с замашками артиста. Святой Антоний Маджио, покровитель шампанского.
— Бред, — сказал Томми. — Бред сивой кобылы.
Хэл радостно захохотал:
— Наш милый друг не любит католиков. Он сам был когда-то католиком. Лично меня католики раздражают не больше, чем все остальные.
— Я их ненавижу, — заявил Томми.
— А я ненавижу американцев, — улыбнулся Хэл. — Я сам когда-то был американцем.
— Зачем же ты тогда здесь живешь? — спросил Пруит.
— Затем, мой дорогой, что, как это ни грустно, я должен зарабатывать себе на жизнь. Ужасно, правда? Но если уж мы об этом заговорили, то я не считаю Гавайи настоящей Америкой. Как и многие другие места, Гавайи стали Америкой не по собственному выбору, а в силу необходимости. Острова необходимы американским вооруженным силам. Как и все другие язычники, гавайцы с самого начала были обречены на обращение в христианство, причем в самую отвратительную его разновидность.
— Пру, ты что будешь пить? — перебил Томми.
— Коктейль с шампанским, — ответил за него Маджио.
Томми бросил на итальянца уничтожающий взгляд и снова посмотрел на Пруита.
— Да, — сказал Пруит. — Наверно, можно коктейль.
— Ты меня извини, — улыбнулся Хэл. — Когда меня увлекает разговор, я забываю обо всем на свете. Даже о еде.
Хэл подозвал официанта, заказал коктейли, потом опять повернулся к Пруиту.
— Мне интересен твой тип интеллекта. Я люблю разговаривать с такими людьми. Они поддерживают мою угасающую веру в человечество. У тебя пытливый ум, остается только направить его в нужное русло.
— Меня никуда направлять не надо, — сказал Пруит. — У меня есть собственное мнение. Обо всем. Включая гомиков.
Сидевший напротив него Маджио предостерегающе замотал головой и нахмурился. Томми в это время смотрел в сторону.
Хэл тяжело вздохнул:
— Зачем же так грубо? Это неприятное слово. Мы, конечно, к нему уже привыкли, но все-таки. Я понимаю, тебе сейчас немного не по себе. Первый раз в нашей компании…
Пруит заерзал на стуле и поднял глаза на бесстрастное лицо официанта, который ставил перед ними коктейли.
— Да, — сказал он. — Верно. Мне, конечно, все это непривычно. Я просто хотел, чтобы сразу начистоту. Я не люблю, когда меня поучают.
— О! — Хэл поднял брови. — Это мне уже нравится.
— Послушай-ка, Хэл, — резко вмешался Томми. — Ты случайно не забыл, для кого мы его пригласили? Для меня или для тебя?
— Конечно, для тебя, моя радость. — Хэл улыбнулся. — Просто мне интересно поговорить с новым человеком.
— Говори на здоровье. Только, ради бога, не разыгрывай перед ним спектакль. Он по складу не интеллектуал. Пру, дорогой, я правильно говорю?
— Наверно, правильно. Я ведь даже до восьмого класса не доучился.
— Хэл — учитель французского, — вставил Маджио. — В колледже преподает. Что-то вроде частной школы. Учит детей богатых родителей. А Томми работает где-то в центре. Он про свою работу не любит говорить. Томми, где ты все-таки работаешь? — Маджио опять энергично помотал головой и подмигнул Пруиту.
— Я писатель, — сказал Томми.
— Это понятно, — кивнул Маджио. — Но ты ведь и на работу ходишь, да?
— В настоящее время мне действительно приходится работать, — сухо подтвердил Томми. — Но это временно. Как только я накоплю достаточно денег, я целиком посвящу себя литературе. А где я работаю, не важно. Мне эта работа все равно не нравится.
— Я и то ничего о нем не знаю, — сказал Хэл. — Даже где он живет. Он мне ничего о себе не рассказывает. А мне лично все равно, кто что обо мне знает. Кстати, принято считать, что учитель французского чуть ли не обязан быть таким. И это меня вполне устраивает. И между прочим, я даю сугубо частные уроки. Ни в какой школе я не преподаю. Ни в школе, ни «в чем-то вроде школы», — он улыбнулся Анджело. — Но, как я уже говорил, я не путаю работу и удовольствие, и эти кошмарные потомки миссионеров никаких претензий ко мне пока не имеют. Более того, я думаю, им втайне даже нравится, что я такой. Предполагается, что если ты нанял детям такого учителя, то, значит, ты человек светский, с широкими взглядами.
— Давайте еще выпьем, — предложил Маджио. — Мы от самого центра пешком топали.
— Что же ты мне не позвонил? — удивился Хэл. — Я бы за тобой заехал.
— Мы решили пройтись. Чтобы больше пить хотелось.
Хэл подозвал официанта:
— Гарсон! Еще раз то же самое. Знаешь, Тони, мне иногда кажется, ты со мной встречаешься только потому, что тебе это выгодно. — Он повернулся к Маджио с ласковой, почти мальчишеской улыбкой. — Я иногда думаю, если бы я не тратил на тебя деньги, ты бы сбежал от меня без оглядки. Может, поэтому я так тебя и люблю.
— Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, — запротестовал Маджио. — Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.
— Сегодня ваших здесь немного. — Хэл улыбнулся. — В середине месяца бывает гораздо больше.
Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.
— Бедный Блум, — вздохнул Хэл. — Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.
— Самоубийство — это для людей тонких, — сказал Томми. — А Блум — приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш-гитарист. Блум его всюду с собой водит.
— Блум теперь обхаживает Флору, — грустно заметил Хэл. — Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. — Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. — Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как. Флора?
— Да, — сказал Пруит. — Думал.
— Я догадался. — Хэл улыбнулся. — Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.
— За что же такая ненависть?
Хэл сделал брезгливую гримасу.
— Они — гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, — повторил он. — Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!
