Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Не обращая внимания на это, правительство совершало такие поступки, как будто имело семь пядей во лбу.
Турция решилась не отдать ключей от Вифлеемского храма. Да как посмели?! Как не могли понять, что эти ключи до зарезу нужны гродненскому или рязанскому пахарю?! Л-ладно, если так! А то, что за турецкое отродье заступятся лягушатники, макаронники да старая английская сука — это тем лучше. Не придется бить всех поодиночке.
Шапкозакидательские настроения были такими большими, что никто не готовился к войне, никто не понимал, что, получив ключи, надо еще ворваться в дверь, а на это просто нет силы.
— Cela s'appelle un gouvemement!1 — только и сказал старый Вежа, прослышав про ультиматум.
И спросил у Кондратия:
— Что, братец, нужны тебе ключи от Вифлеемского храма?
— Это где?
— В Палестине. Где Христос родился.
— А гори они ясным пламенем. Тут со своими жена не знает, что делать.
Жена его была господской ключницей.
— Это ты напрасно, — ерничал Вежа. — Ей-богу, напрасно. Нерассудительный ты человек, Кондратий. Вредный для родины.
Кондратий видел пана насквозь.
— А вы что ж?
— Я — другое дело, — здраво ответил Вежа. — Это не моя вина, что я тех ключей не хочу. Я эти взгляды всосал с молоком своей мамки, а твоей матери. Испортили вы меня, братец, испортили. Вот теперь отвечайте, если наложат нам по самое десятое... Чья вина? А Кондратия с мамкой.
— А ну вас, — бросил Кондратий.
Так думал не один Вежа. Многие из высоких приднепровцев принципиально не желали принимать участия в том свинстве, которое совершалось вокруг. И не только в будущей войне, но и вообще в том «пиршестве над падалью», что было характерной чертой времени. Это было не их дело. Они не служили, они не лезли в чины, им противно было смотреть на бессмысленный разгул, ложь и подлость, которые господствовали на просторах империи. Это было слишком низко для той высокой касты, к которой они принадлежали. Они были не при деле, и им было все равно, кто и кому будет пробивать головы.
Приднепровцы презирали.
Презирали вонючую солдатню и презирали государство, державшееся на этой солдатне, всех этих карьеристов, вытягивающихся в струнку, всю сволочь — независимо от чина, — лежащую ничком перед человеком среднего рода и испорченных солдафонских манер. Зачем это все, если есть древняя кровь, искусство, независимость и отблески вечерней зари на стенах их гнезд?
Может ли понять все это бурбон, доказывающий свое пушками, торговец, занимающий деньги под рост, человек иной породы, которому смешны их тысячелетние традиции?
И поэтому Алесь, который до этого жил в ином мире, особенно болезненно воспринял гимназическую обстановку. Тесно, удушливо, убого по мысли, ограниченные учителя.
В здании длинные, очень мрачные коридоры со сводчатыми потолками. Полы коридоров и ступеньки лестниц выложены чугунными плитами с узором. Плиты отполированы до блеска посередине, а возле стен черные, с тяжелым, как чугунная головная боль, оттенком.
Бренчит звонок. Выйдешь в коридор, а за единственным oкном не Днепр, а казенные городские здания, все окрашенные в одинаковый «иерусалимский», а по-простому, по-малярски, — желто-дерьмовый цвет.
Весь город напоминает казарму либо больницу. И от этой казарменно-больничной деятельности хоть ты волком вой.
Он хотел было попросить родителей взять его отсюда, отправить в другое место либо за границу. Туда пускали неохотно, но Вежа мог добиться разрешения.
Сначала этому помешало достоинство.
А потом он даже обрадовался, что не сбежал. Потому, что Мстислав привел к нему друзей: Петрока Ясюкевича, Всеслава Гриму и Матея Бискуповича, сына того пана Януша, с которым Загорские ездили на «похороны» Кроера. Матей похож на отца как две капли воды. Ясюкевич красив, как девочка: большеглазый, с волосами как золотая паутина. А Грима просто пентюх, но самый умный из всей компании. Это было видно хотя бы по тому, что голова у него была огромная и вся шишковатая — «ум лез наверх».
С месяц они присматривались к Алесю, а потом Грима зашел к нему и сказал, что они являются одним обществом, что это общество ставит своей целью воспитание полезных людей и что они предлагают Алесю стать их товарищем, если он того захочет.
Алесь согласился, и они торжественно приняли его пятым членом в «Братство чертополоха и шиповника». Члены его читали неразрешенное и спорили до пены на губах. И все равно это было интересно, так как Грима доставал откуда-то такие книги, сам вид которых дышал недозволенностью и опасностью. Доставал чаще всего на одну ночь, поэтому читали вслух и спорили вплоть до позднего зимнего рассвета. Это было удобно делать в квартире Загорских либо в небольшой комнатке Гримы, где он жил один.
Читали польские подметные листы и переписанные от руки стихи Мицкевича, читали раннего Пушкина и «Письмо к Гоголю», читали, почти не понимая, Фурье (восхищала в нем смелость, а не мысли) и книжки «Современника».
Однажды попала в руки каллиграфически переписанная рукопись «Тараса» — его тоже поняли как запрещенную вещь и за одну ночь, смеясь до рези в животе, переписали, чтобы у каждого было по экземпляру.
Но это было вначале. Вопрос, поставленный перед каждым, требовал ответа. Юношам, почти детям, безотлагательно надо было знать, кто они такие. И тогда столы завалились книгами по географии и истории. Алесь искал все, что только возможно, по истории. На рождественские каникулы он опустошил часть библиотеки деда.
За месяц до этого русский флот ураганной бомбардировкой направил страшный огонь на турецкий порт Синоп. Небо, корабли, само море пылали неудержимо и неистово. Началась настоящая война, которая должна была привести империю на грань краха. Но парням почти не было до нее дела, ведь они открывали себя, плакали над судьбой Ветра, Дубины и Мурашки, слушали о подвигах князя Вячки, Михала Кричевского и князя Давида из Городка, сжимали кулаки, переживая битву на Крутогорских полях либо сечу на Иваньских гривах.
«Шестокрыльцы! Сыны Белобога! Вперед!»
Читая эти слова Всеслава, Петрок Ясюкевич разрыдался.
...Перед глазами подростков, словно неизвестный, представал их родной край. Бесконечные моховые болота, пущи, закинутые древние городки на болотных островах, где до сих пор висят на суках трехсотлетних дубов колокола. Тот угрюмый, лесной, тоскливый, но самый родной мир,
