Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь
Как-то ночью она повстречала любовников на задах своего огорода и проводила их до сарая, где они обычно находили себе прибежище.
— Признаться, вы слишком добры, — сказала она Северине. — Ведь квартира-то ваша, я сама готова вытащить оттуда старую мерзавку за волосы… Задайте ей хорошую взбучку!
Однако Жак не хотел лишнего шума:
— Нет, нет, господин Дабади сам занялся этим, лучше потерпеть, но чтобы все было по закону.
— Еще до конца месяца, — объявила Северина, — я буду спать в ее спальне, и никто не станет нам мешать видеться в любой час.
Несмотря на темноту, Филомена заметила, как Северина нежно пожала руку своего любовника. Простившись с ними, она направилась к себе. Но шагах в тридцати остановилась и, пользуясь тем, что мрак скрывает ее, оглянулась. Глядя на нежную парочку, она чувствовала сильное волнение. От природы она не была завистлива, просто испытывала безотчетную потребность любить и быть любимой так, как Северина.
С каждым днем Жак становился все угрюмее. Уже дважды он под вымышленными предлогами уклонялся от свидания с Севериной, порой допоздна засиживался в доме Сованья только для того, чтобы избежать встречи с нею. А между тем он по-прежнему любил ее, страстно желал, и страсть эта все усиливалась. Но теперь в ее объятиях он вновь испытывал приступы ужасного недуга. В голове у него мутилось, и он порывисто отстранял молодую женщину, леденея от ужаса и чувствуя, что теряет власть над собою, что в нем просыпается жаждущий крови зверь. Жак искал спасения в изнурительной работе, не покидал паровоза по двенадцать часов кряду, совершал дополнительные рейсы, и, когда сменялся, все тело у него ныло от непрерывной тряски, а гортань горела от пронизывающего ветра. Другие машинисты жаловались на свое тяжкое ремесло, говоря, что оно за двадцать лет губит человека, а Жак готов был погибнуть немедленно, он словно радовался, когда смертельно уставал, чувствовал себя счастливым только в те минуты, когда «Лизон» мчала его вперед и он мог ни о чем не думать, а лишь внимательно следил за сигналами. Прибывая на конечную станцию, он, даже не помывшись, валился на постель и забывался тяжелым сном. Но, как только пробуждался, навязчивая идея опять начинала терзать его. Он старался возродить в себе былую нежность к «Лизон» и снова целыми часами чистил ее, требовал от Пеке, чтобы стальные части блестели, как серебро. Инспектора, которые на дистанции поднимались к нему на паровоз, поздравляли машиниста. Но Жак только качал головой, он был недоволен «Лизон», он-то хорошо знал, что с тех пор, как она застряла в снегу, ее словно подменили, в ней уже не было прежней силы и резвости. Во время ремонта штока и золотников машина, без сомнения, как бы потеряла долю души, лишилась той таинственной гармонии частей, которая по счастливой случайности была дарована ей при сборке и составляла ее жизненную силу. Машинист жестоко страдал из-за этого, недуг «Лизон» переполнял его горечью, он досаждал своим начальникам нелепыми жалобами, требовал бессмысленных исправлений, предлагая неосуществимые улучшения. Ему отвечали отказом, и он все больше мрачнел, был убежден, что «Лизон» очень больна и скоро станет ни на что не годной. Нежность к машине также становилась для него источником тоски: зачем только он любит, коль скоро обречен приносить гибель любимым существам? И Жак изливал на Северину свою полную отчаяния страсть, которую не могли умерить ни страдания, ни усталость.
Молодая женщина, разумеется, замечала, как изменился Жак, и сокрушалась, считая, что всему виной она, что он печален потому, что узнал о преступлении. И когда он вздрагивал в ее объятиях или порывисто отстранялся, избегая поцелуя, она была уверена, что он вспоминает обо всем и это приводит его в ужас. Она никогда больше не заговаривала об убийстве. И раскаивалась, зачем открыла ему душу: Северина уже почти не помнила, что в тот день, когда они лежали в постели тетушки Виктории, сгорая от страсти, она была буквально одержима стремлением во всем сознаться, и теперь не могла постичь, для чего она это сделала; Северина не отдавала себе отчета, что обрела покой именно после того, как посвятила Жака в кровавую тайну и тем самым привязала его к себе. С тех пор как он все узнал, ее любовь, ее влечение к нему все усиливались. То была ненасытная страсть наконец-то проснувшейся женщины, существа, созданного для ласк и лобзаний, любовницы, еще незнакомой с чувством материнства. Отныне она жила только Жаком и была вполне искренна, говоря, что мечтает раствориться в нем без остатка, навеки слиться с ним, жить одной жизнью. По-прежнему нежная и пассивная, она послушно ждала, чтобы он даровал ей наслаждение, а сама готова была, как кошечка, с утра до вечера дремать у него на коленях. Ужасная драма как будто не оставила следа в Северине, она лишь удивлялась тому, что была к ней причастна. Грязь, с которой она столкнулась в юности, тоже как бы не замарала ее душу, казавшуюся девственно чистой. Прошлое сделалось каким-то далеким, не мешало улыбаться, она бы даже не сердилась на мужа, если бы он не стал ей помехой. Но теперь ее ненависть к Рубо все усиливалась — по мере того как возрастала страсть к Жаку, стремление быть с ним неразлучной. Ведь он все знал, ни в чем ее не винил, и отныне она видела в нем господина, готова была пойти за ним хоть на край света, он мог обращаться с нею, как с вещью… Северина уговорила Жака подарить ей фотографическую карточку, она брала ее с собой в постель и засыпала, прижавшись губами к портрету; видя, что Жак несчастен, молодая женщина также чувствовала себя глубоко несчастной, хотя и не могла догадаться, что именно заставляет его так страдать.
Оба уже грезили о том, как будут спокойно видеться у нее, в новой квартире, отвоеванной с таким трудом, но пока что им приходилось встречаться вне дома. Зима кончалась, февраль выдался на редкость мягкий. Во время прогулок они целыми часами кружили по пустырям возле станции, Жак старался не останавливаться, а когда Северина, повиснув у него на шее, вынуждала его присесть и требовала, чтобы он овладел ею, настаивал, чтобы это произошло где-нибудь в укромном уголке, в темноте: он боялся, что, увидя ее наготу, нанесет удар, а мрак помогал ему сохранять над собою власть. В Париже, куда они по-прежнему ездили по пятницам, Жак старательно задергивал занавески, говоря, что яркий свет нарушает всякое очарование. С некоторых пор Северина даже не заботилась о том, чтобы как-то оправдать в глазах мужа свои еженедельные отлучки. Для соседей благовидным предлогом по-прежнему служила мнимая боль в колене, она говорила им также, что ездит навещать свою кормилицу, тетушку Викторию, которая хоть и выздоравливает, но все еще в больнице. Для любовников путешествие в Париж, как и прежде, служило большим развлечением, Жак в тот день особенно осторожно вел состав, а Северина, довольная тем, что он менее угрюм, чем обычно, с интересом смотрела в окно, хотя постепенно до мельчайших подробностей изучила маршрут и узнавала теперь каждый косогор, каждую рощицу. От Гавра до Моттвиля лежали луга, однообразные поля, пересеченные живыми изгородями, усаженные яблонями, затем вплоть до Руана шла пустынная, вздыбленная местность. За Руаном появлялась Сена. Железнодорожное полотно проходило над нею в Соттвиле, в Уасселе и Пон-де-л’Арше, а потом она то и дело возникала перед глазами посреди просторных равнин. После Гайона она уже не исчезала из виду и медленно струилась слева от железной дороги, извиваясь меж низких берегов, окаймленных тополями и ивами. Стальная колея дороги и стальная лента реки бежали рядом у подошвы холма до самого Боньера, тут они разлучались, чтобы внезапно вновь встретиться в Рони, когда поезд вылетал из Рольбуазского туннеля. Сена, казалось, была добрым попутчиком поезда. Рельсовый путь еще трижды пересекал ее до Парижа… Наконец появлялся Мант с колокольней, возвышавшейся над купами дерев, Триэль, чьи гипсовые карьеры белели вдали, Пуасси, перерезанный железнодорожным путем в самом центре, затем показывались две зеленые стены Сен-Жерменского леса, густо поросшие сиренью склоны Коломб, а там уже начинались предместья, уже угадывался Париж: с Аньерского моста была видна пока еще далекая Триумфальная арка, возносившаяся над облупленными строениями, ощетинившимися заводскими трубами. Паровоз нырял в Батиньольский туннель, а затем поезд подходил к платформе шумного вокзала… А потом, до вечера, Жак и Северина могли свободно располагать своим временем. В Гавр они возвращались уже почти ночью, и молодая женщина, смежив веки, вновь мысленно переживала счастливые минуты. Но всякий раз — и утром и вечером, — проезжая мимо Круа-де-Мофра, она, стараясь остаться незамеченной, вытягивала шею и кидала осторожный взгляд на переезд: Северина была уверена, что увидит возле шлагбаума неподвижно стоящую Флору, — сжимая в руке флажок в кожаном футляре, девушка горящими глазами следила за поездом.
