Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена
Положительно, я не помню случая из литературной своей практики, когда я так затруднялся бы свести концы с концами и подогнать главу, которую я писал, к следующей за ней главе, как вот сейчас; можно подумать, будто мне нравится создавать себе затруднения подобного рода единственно для того, чтобы изобретать новые способы из них вывертываться.
— — Неосмотрительный ты человек! Разве мало тебе забот и печалей, которые и без того обступают тебя со всех сторон как писателя и человека, — — разве их мало тебе, Тристрам, что ты непременно хочешь еще больше запутаться?
Разве не довольно тебе того, что ты кругом в долгах, что десять возов твоего пятого и шестого тома до сих пор еще — до сих пор еще не распроданы и что ты истощил почти все свое остроумие, придумывая, как их сбыть с рук?
Разве не мучит тебя до сего часа проклятая астма, схваченная тобой во время катания на коньках против ветра во Фландрии? и разве всего два месяца назад не порвал ты себе сосуд в легких, разразившись хохотом при виде кардинала, мочившегося, как простой певчий (обеими руками), вследствие чего за два часа потерял две кварты крови; и если б ты потерял еще столько, разве господа медики не сказали тебе — что это составило бы целый галлон. — —
Глава VII
Но ради бога, не будем говорить о квартах и галлонах — — а двинем нашу историю прямо вперед; она такая деликатная и запутанная, что вряд ли выдержит перестановку даже одной запятой; не знаю, как это вышло, но вы меня втолкнули в самую середину ее. —
— Пожалуйста, поосторожнее.
Глава VIII
Дядя Тоби и капрал с такой поспешностью и в такой горячке помчались из Лондона в деревню, чтобы вступить во владение клочком земли, о котором мы столько раз уже говорили, и открыть свою кампанию не позже остальных союзников, что забыли взять с собой один из самых необходимых предметов своего хозяйства; то не был саперный заступ, или кирка, или лопата. —
— То была обыкновенная кровать, на которой люди спят; так как Шенди-Холл в то время был не обставлен, а маленькая гостиница, в которой умер бедный Лефевр, еще не была выстроена, то дяде Тоби пришлось согласиться переночевать в доме миссис Водмен два-три раза, пока капрал Трим (который с дарованиями превосходного слуги, стремянного, повара, портного, хирурга и инженера совмещал также способности превосходного обойщика) не смастерил ему с помощью плотника и двух портных собственную кровать.
Дочь Евы, ибо ею была вдова Водмен (и я не намерен сказать о ней ничего больше, как то —
— «Что она была женщиной во всех отношениях») — лучше бы находилась в пятидесяти милях оттуда — или в своей теплой постели — или играла поварским ножом — словом, все, что угодно — только бы не делала предметом своего внимания мужчину, расположившегося в доме, который ей принадлежал со всей обстановкой.
На открытом воздухе и среди бела дня, когда женщина имеет возможность, физически говоря, видеть мужчину под различными углами зрения, это ничего, — но у себя в доме, под каким бы углом зрения она на него ни смотрела, она не может не сочетать с ним той или иной части своего имущества — — пока, наконец, вследствие повторения таких сочетаний она его не включает в свой инвентарь. — —
— И тогда покойной ночи.
Но это не есть вопрос Системы, ибо ее я изложил выше — — или вопрос Требника — — ибо мне дела нет до верований других людей — — или вопрос Факта — — по крайней мере, насколько я знаю; нет, это рассказано только для связи и служит введением к последующему.
Глава IX
Я говорю не в отношении их грубости или чистоты — или прочности их ластовиц, — — но, скажите, разве дамские ночные рубашки не отличаются от рубашек дневных, столь же заметно, как и во всех других отношениях, тем, что они гораздо длиннее последних, так что когда вы в них лежите, они опускаются настолько же ниже ваших пяток, насколько дневные рубашки до них не доходят?
Ночные рубашки вдовы Водмен (как требовала, полагаю, мода времен короля Вильгельма и королевы Анны) были, во всяком случае, скроены именно так; и если эта мода переменилась (ибо в Италии они почти вовсе вышли из употребления), — — тем хуже для публики; они были длиной в два с половиной фламандских эла; таким образом, если считать средний рост женщины в два эла, у вдовы осталось пол-эла, с которым она могла делать что угодно.
Между тем маленькие поблажки, которые она разрешала себе одну за другой в холодные и дышавшие декабрем ночи своего семилетнего вдовства, незаметно привели к установлению такого порядка, обратившегося за последние два года в один из спальных ее обрядов, — что как только миссис Водмен ложилась в постель и вытягивала ноги до самого края, о чем она всегда давала знать Бригитте, — Бригитта со всей подобающей пристойностью, откинув сначала одеяло в ногах постели, брала пол-эла полотна, о котором идет речь, и осторожно отводила его обеими руками вниз, во всю длину, после чего собирала этот кусок в пять или шесть ровных складок, извлекала из рукава большую булавку и, повернув ее к себе острым концом, крепко скалывала все складки вместе немного повыше рубца; проделав это, она аккуратно подтыкала одеяло в ногах своей госпожи и желала ей спокойной ночи.
Операция эта совершалась постоянно и без: всяких отступлений, кроме следующего: когда в ненастные, бурные ночи Бригитта раскрывала в ногах постель и т. д., чтобы приступить к своей работе, — — она считалась лишь с термометром своих чувств, и потому выполняла ее стоя — опустившись на колени — или сидя на корточках, в соответствии с различными степенями веры, надежды и любви, которыми она бывала проникнута в тот вечер к своей госпоже. Во всех прочих отношениях этикет соблюдался свято и мог поспорить с пунктуальнейшим этикетом самой чопорной опочивальни в христианском мире.
В первый вечер, как только капрал проводил дядю Тоби наверх, что случилось часов около десяти, — — миссис Водмен бросилась в кресло, закинула левую ногу на правую, образовав таким способом опору для своего локтя, оперлась щекой на ладонь, наклонилась вперед и размышляла до полуночи, подвергнув вопрос обоюдостороннему обсуждению.
На второй вечер она подошла к своему бюро и, приказав Бригитте принести и поставить на стол две непочатые свечи, вынула свой брачный договор и благоговейно его перечитала; на третий же вечер (последний вечер дядиного пребывания в ее доме), когда Бригитта оттянула нижний конец ее ночной рубашки и собралась было воткнуть большую булавку…
— — Пинком обеих пяток сразу (самым естественным, однако, какой можно было сделать в ее положении — — ибо, если принять * * * * * за полуденное солнце, пинок ее был северо-восточным) она вышибла булавку из пальцев Бригитты — — и висевший на ней этикет упал — упал и разбился вдребезги.
Из всего этого ясно было, что вдова Водмен влюбилась в дядю Тоби.
Глава X
Голова дяди Тоби занята была в то время другими вещами, так что только после разрушения Дюнкерка, когда все прочие европейские дела были улажены, у него нашелся досуг вернуть и этот долг вежливости.
Установившееся таким образом перемирие (если говорить с точки зрения дяди Тоби — ибо, на взгляд миссис Водмен, это было напрасно потерянное время) — продолжалось около одиннадцати лет. Но так как во всех делах подобного рода настоящий бой разгорается только после второго удара, какой бы промежуток времени ни отделял его от первого, — — то я предпочитаю назвать эту любовную историю интригой дяди Тоби с миссис Водмен, а не интригой миссис Водмен с дядей Тоби.
Различие это немаловажное.
Это не то, что различие между старой треугольной шляпой — — и треугольной старой шляпой, из-за которого между вашими преподобиями так часто возгораются споры, — — разница здесь в самой природе вещей. — —
И, позвольте мне сказать вам, господа, громадная разница.
Глава XI
Итак, вдова Водмен любила дядю Тоби — — а дядя Тоби не любил вдовы Водмен, стало быть, вдове. Водмен ничего не оставалось, как продолжать любить дядю Тоби — — — или оставить его в покое.
Вдова Водмен не пожелала сделать ни то, ни другое. — —
— — Боже милосердный! — — я забываю, что и сам немного похож на нее; ведь каждый раз, когда какой-нибудь земной богине, нередко в пору равноденствия, случается быть и той, и другой, и этой, так что из-за нее я не в состоянии прикоснуться к своему завтраку — — хотя ей и горя мало, съел ли я его или нет, —
— — Будь она проклята! — говорю я и посылаю ее в Татарию, из Татарии на Огненную Землю и так далее, к самому дьяволу. Словом, нет такого уголка в преисподней, куда бы я не загнал мою богиню.
