Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
— Не чувствуешь ты, — вздохнул Яжина.
— А что мне чувствовать? Господская это забава. Делать пану Эдгару нечего, вот и пишет всякое-этакое, а люди слушают… А чего ради это слушать? Чего ради об этом говорить? Чтобы ему деньгами карман набивать? У него же их не густо.
— Откуда ты знаешь?
— Стало быть, знаю… — раздраженно отмахнулась Гелена. — И та тоже, раскатывает по Лоадонам, по Америкам, а сама такая же шлюшка, как и все…
— Геля, побойся бога! — слабо отбивался Яжина.
— А что?! Будто я не знаю? Пан Эдгар рассказывал, что она за богатого еврея замуж вышла ради денег.
— Ничего ты в их делах не понимаешь, а плетешь! — вскипел наконец органист.
— Ясно, не понимаю. Где уж мне до этих господ! — огрызнулась Гелена, стоя посреди комнаты и размахивая тряпкой. Казалось, голова ее достает до потолка. — Не про меня это. И еще скажу, не про нас вся эта их музыка. И хорошо, что Рысек умер, потому как он тоже для этого дела неподходящий был…
— Ужасный у тебя язык, Геля.
— Все равно замучили бы его рано или поздно. Ты же помнишь, как он всегда говорил… Неужто не помнишь? «А Ловичу от этого что? Я хочу, чтобы это была музыка для Ловича». — Гелена засмеялась. — Только ошибался он, для Ловича никакой музыки нет.
Старый органист сложил руки.
— Сама каждое воскресенье ее слушаешь. Мессу Монюшки поем…
— Да, да. Бабы голосят: «Мы бога славим, мы бога славим…» Это, что ли, музыка?
Гелена сделала несколько шагов к двери, остановилась, повернулась к отцу и, грозя пальцем, повторила с затаенной страстью в голосе:
— Нет для Ловича музыки!
Очевидно, в ее понимании это значило: «Нет для Ловича счастья».
Какое-то время старый Яжина сидел, понурив голову, потом спрятал лицо в ладонях. Нет больше Рысека, лежит там, возле стены, только кости от него остались. Интересно, как этот горб выглядит у скелета?
Все помнит он, точно вчера это было. Рысек, потный весь, лежал в алькове и выглядел так, будто его из гроба вынули. Приехал на автомобиле Эдгар, быстро вошел в его комнату, слегка волоча ногу, и наткнулся на Гелену, которая стояла у стола. «К мертвым так приезжаете, — сказала она, — а живые вам не нужны». Эдгар прошел прямо к алькову и сел возле кровати. Рысек был в сознании и улыбнулся ему. Только уж ничего не говорил… Эдгар взял его за руку…
Старый Яжина встал и подошел к роялю. Над роялем в узкой золоченой рамке висела фотография Рысека в костюме для первого причастия. Более поздней фотографии внука у него не было. Фотография была скверная, черты расплывчатые, выражение лица на снимке фиолетового оттенка было смазано, отчетливо видны были только широко раскрытые глаза мальчика и большой белый бант над локтем.
— Ничего от тебя не осталось, ничего, ничего, — прошамкал старый органист. — А то бы ты мне объяснил… Я ведь ничего не понимаю…
Дрожащими руками принялся, он рыться в груде нотной бумаги, так и лежавшей на рояле, как ее оставил Рысек. Из бумаг выпал портрет Эдгара Шиллера — вырезка из какого-то заграничного журнала. Эдгар сидел в несколько манерной позе с папиросой в руке, подстриженные усики придавали красивому лицу фатоватое выражение. Уставясь на эту вырезку, Яжина твердил, точно пьяный:
— Видит бог, пан Эдгар, не понимаю!
Вошла Гелена. Увидела, что отец держит что-то в руке, и заглянула ему через плечо.
— Ну и ну! Откуда такое взялось? Сколько раз я перебирала эти бумаги и не видала…
Она взяла у отца портрет и поднесла к лампе, вглядываясь в него с каким-то насмешливым и вместе с тем как будто слегка смягчившимся выражением лица.
— Ишь ты, какой франтик. А похож!
— Ты трогала это? — спросил обеспокоенный органист.
— А что, брала там какую-то бумагу, — ответила она небрежно, не отрывая глаз от вырезки.
— Я же тебе говорил: не смей трогать!
Гелена пожала плечами.
— Ой да уж!.. — и спрятала портрет Эдгара в кармашек на груди. — Век, что ли, им лежать на рояле? Только мухи засиживают…
Яжина схватил груду нотной бумаги и прикинул на руке. Она показалась ему куда легче, чем раньше.
— А куда остальное девалось? — закричал он.
— Опять ты за свое! — вспылила Гелена. — Ведь тут же был тот еврейчик из Лодзи, Артурек, он и забрал…
— И после Мальского здесь было больше.
— Да не век же этим бумагам тут лежать!
— Гелена!
— Да кому оно нужно?!
Яжина медленно направился к дочери. Весь он как-то подобрался и одеревенел, это одновременно было и смешно и страшно. Гелена хотела было рассмеяться и тут же раздумала.
— Ой-ой! — вскрикнула она и быстро ускользнула на кухню.
Яжина бросил кипу исчерканной нотной бумаги на рояль, быстро подошел к буфету и распахнул дверцы, но было уже темно и он ничего не мог разглядеть. Тогда он запустил руку в глубину и принялся ощупывать бумагу, подстеленную под чашками и стаканами. Тонкими, чуткими пальцами уловил он узор нотных линеек. Тихо охнул и принялся выдирать бумагу из-под посуды, резкими, нервными движениями. Несколько рюмок, зазвенев, упали на пол, но старик, не обращая на это внимания, продолжал выдирать бумагу.
С кухни влетела Гелена.
— Отец! — завопила она. — Да ты никак пьян! Он еще и посуду бьет!
Яжина обеими руками поднял над головой бумагу. Глаза его жестоко сверкали.
— Ты, падаль, — прошептал он, — ты всегда его ненавидела. Всегда к нему ревновала… и сейчас, после смерти, готова его добить… осиновый кол готова…
Гелена не выдержала.
— Да, осиновый кол! — крикнула она пронзительно. — Сколько же еще с этим вурдалаком жить! Никакой мочи нету, все только Рысек да Рысек! Только одно и было. Да что у меня, своей жизни нет? Что я, не человек?! Что мне не жить теперь, что ли?!
Она упала в единственное кресло и разрыдалась, громко, открыто, наконец-то от всей души своей.
Напуганный этим плачем, Яжина быстро зашлепал к креслу, оставив бумаги на буфете, и стал гладить дочь по голове.
— Геля, что с тобой? — тупо твердил он. — Ну не плачь же, доченька! Разве ж ты мне не дочка? Последняя моя…
— Стало быть, не дочка, — сквозь слезы воскликнула Гелена. — Даже не пожалеешь. Всю жизнь… всю мою жизнь…
Судорожные рыдания перехватили ей горло.
— Вот возьму да наложу на себя руки! — закричала она вдруг.
Яжина обхватил ее голову.
— Дочка, — шептал он, — дочка… Да чем же я тебе помогу? Я же и сам… Я ведь и сам…
И больше ничего не мог сказать. Только прижался головой к заплаканному лицу Гелены и тоже разрыдался.
X
Дося Вевюрская была музыкальна от природы да к тому же столько наслушалась за годы, проведенные в гардеробе филармонии, что издалека, снизу, знала, как идет концерт. Когда после трагического минора зазвучал чудесный мажор финала Пятой симфонии, она встрепенулась, стряхнула с себя не то дрему, не то задумчивость, в которой пребывала вот уже полчаса, и приготовилась к решительным действиям, — окинула взглядом ряды пальто и шуб, сгрудившихся на вешалках, взглянула на шляпы, мужские и дамские вперемешку, проверяя, все ли в порядке, и прикидывая, откуда придется начать. И тут-то она заметила, что в просторном вестибюле, среди людей, которые пришли встретить своих близких, есть и знакомые. Напротив ее барьера, напротив ее «царства», как она сама его называла, прохаживался взад-вперед, солидно, как этого требовала его полнота, Франтишек Голомбек. Он доброжелательно улыбнулся ей.
— Добрый день, вернее, добрый вечер, пан директор, — сказала Дося. — Видела я, видела — жена ваша сегодня с сыновьями пришла. Какие уже большие мальчики!
— А вы не знаете, скоро кончится? — спросил Голомбек.
— Сейчас конец, уже трубы играют, — воскликнула Дося.
— Жена у вас раздевалась?
— Нет, пани директорша всегда раздевается там, дальше, у Вероники. Но вы туда не ходите, там всегда давка.
Сквозь триумфальные звуки фанфар наверху почувствовалось оживление, на лестницах появились капельдинеры в красных куртках. Шофера, гревшиеся в вестибюле, вышли на улицу. Несколько слушателей уже спустились по лестнице, быстро оделись и покинули филармонию. По всему было видно, что концерт подходит к концу. Неожиданно двустворчатые стеклянные двери распахнулись, и в вестибюль стремительно вошла высокая молодая девушка. Чуть не столкнувшись с Голомбеком, она отпрянула, а затем, хотя лицо ее было озабоченным, невольно улыбнулась и поклонилась ему.
— Чуть не сшибла вас, пан директор! Простите, я очень спешу к тете.
И она подошла к барьеру.
— Где у тебя глаза, Ядька! — недовольно проговорила Дося. — Если болтать пришла, так могла бы и пораньше. А то концерт уж кончается.
Ядвига, она же «Жермена», так странно посмотрела на Досю, что та встревожилась.
