Октавиан Стампас - Рыцарь Христа

Мне, Христофор, конечно же, не терпелось узнать у Мономаха о Евпраксии, но вежливость требовала от меня для начала расспросить обо всех политических делах. Наконец, я не выдержал и спросил:

— Не томи, Владимир, скажи скорее, как там монахиня Евпраксия поживает?

— Очень даже нехудо поживает, — с улыбкою отвечал Владимир, — Жива и здорова, всеми почитаема и любима. Митрополит Никифор сам ее привечает, в обиду никому не дает, при Печерском монастыре отдельную келью для нее выделил.

— А давно ты виделся с нею?

— Позавчера утром и виделся, когда мы из Киева выходили. Она нас провожала с благословением и молитвою. Эх, рановато она из мира ушла, такая красавица писанная, могла еще замуж выйти… Ну, не буду тебя, рыцарь, с собой на войну звать. Поезжай, повидайся с монашкою нашей. Сам-то не женился еще?

— Нет, не женился.

— Ишь ты, как Добродея за сердце тебя держит! Ну а как там Иерусалимский король Бальдвин?

— Он, в отличие от меня, женился уже в третий раз.

— Да ну?!

— Точно. Вторая-то его жена, Арда, была похищена сарацинами и почти год провела у них в плену в гареме у одного богатого мусульманина. Патриарх Дагоберт развел его с ней и затем заключил брак Бодуэна с вдовой Рогера Сицилийского, Аделаидой.

— Что же он, воюет али нет?

— Воюет. Собирается Бейрут захватить, чтобы уж все побережье моря его короне подчинялось.

— Похвально. Ну а снег там, в Иерусалиме, средь жаркого лета случается?

— Этого не бывает, — улыбнулся я.

— А у нас, видишь, бывает. Как думаешь, дурной это знак или хороший? Может, в Киев возвратиться, погодить воевать с погаными?

— Прости, не знаю, что сказать. Говорят, если землетрясение или затмение солнечное, то знак дурной, воевать нельзя идти. А про снег ничего не слыхал.

— Ну и ладно, . Поедем, повоюем. Победим Боняка — значит, снег среди лета хорошее знамение, а не победим — значит, дурное. Так впредь и будем знать. Ну, прощай, рыцарь, авось еще свидимся. Храни тебя Бог.

С тем мы и расстались. Русская рать двинулась дальше в Сарматию, а мы с Гийомом продолжили свое путешествие в Киев. К концу дня стали попадаться первые русские селения и заставы. На ночлег мы остановились в небогатом, но крепком крестьянском дворе. Можно было надеяться, что к завтрашнему вечеру мы доберемся до Киева. Гийом попросил меня рассказать, что было дальше в моей жизни после того, как я получил письмо Евпраксии, и я в этот вечер закончил свое повествование:

Ненастным осенним днем я уехал из Киева с твердым намерением никогда больше не возвращаться сюда. Зиму я провел в Зегенгейме. Там все было спокойно и мирно, но семейное счастье, которое так и излучали из себя мой отец и моя мачеха Брунелинда, наводило меня на печальные мысли о моем собственном несчастии, и весной я решил отправиться куда бы то ни было. Я поехал в Париж, где никогда еще доселе не бывал. Столица Франции произвела на меня удручающее впечатление — это был грязный, неуютный и убогий городок, не отличающийся никакими архитектурными достоинствами. В Париже я встретился с Гуго Вермандуа, который собирал новое ополчение, чтобы идти в Святую Землю и биться с сарацинами и сельджуками. Я охотно принял командование в одном из его отрядов. Кроме Вермандуа вождями этого нового похода стали граф Гийом Пуатье и Стефан де Блуа. В начале лета мы прибыли на кораблях в Иерусалим. Новую армию крестоносцев привел и Раймунд Тулузский. Дойдя до Константинополя, он отправился со своим воинством в Анатолию и взял решительным приступом Анкару. Мы тем временем двинулись на север, чтобы присоединиться к Бодуэну, который доблестно дрался там с сельджуками и уже покорил крепость Арзуф и богатую Кесарию. Но на этом успехи нового крестового похода закончились. В августе Данишменд разгромил армию Раймунда под Мерзиваном, а в сентябре мне пришлось участвовать в страшном сражении под Гераклеей, где турки, вдвое превосходящие крестоносцев в численности, нанесли нам сокрушительное поражение. Увы, я попал в плен и вскоре встретился в Малатии с томящимся там Боэмундом. Турки обращались с нами вежливо, мы жили в просторных комнатах и получали хорошую еду, красивые турчанки посещали нас, и я принимал их ласки точно так же, как и Боэмунд. Я старался найти забвение своей любви к Евпраксии, но ничто не могло заглушить моего горя.

Зимой нас с Боэмундом повезли в Багдад, где великий халиф хотел взглянуть на грозного норманна и второго пленника, то бишь, меня. Красота Багдада поразила наше воображение, и мы от всей души пожалели, что этот город до сих пор не захвачен нашими крестоносцами. Халиф беседовал с нами очень долго, пытаясь убедить нас, что только ислам является истинной религией. Он уважительно отзывался о Христе, которого магометане почитают как одного из самых великих пророков, но при этом халиф говорил такие кощунственные вещи, что мы едва сдерживались, вот-вот готовые прервать беседу. Он уверял нас, что пророк Иса (так у них именуют Иисуса) вовсе не был распят. Он совершил очень хитрую подмену, и вместо него римляне распяли его двойника, некоего Симона Сиренского. Поскольку у мусульман умение ловко обманывать считается одним из главнейших достоинств мужчины, эта подмена вызывала у халифа сильное восхищение.

— Нет, — категорически сказал я, — Христос был распят и положен в гроб, а затем воскрес и вознесся на небо, потому что Он был Сын Божий.

— Вы говорите ужасно смешные глупости, — рассмеялся халиф. — Бог слишком велик, чтобы посылать своего сына к людям и позволять им распинать его. А если он позволил им это сделать, значит, он никакой не Бог. Нет, Иса был великим пророком, но он не был Богом. Он спасся от казни и прожил потом еще очень долго, сначала здесь, в Багдаде, потом жил в Персии, потом — в Индии. У него было три жены и много детей.

— Если бы это было так, — возразил Боэмунд, — то неужто Он в это время не стал бы проповедовать? Конечно, стал бы, и кончилось бы тем, что его все-таки поймали бы и казнили. Нет, ваши утверждения ложны.

Весь следующий год мы провели в плену у сарацин, и весь год они пытались склонить нас к тому, чтобы мы приняли их веру, они сулили нам славу и богатство, мечтая о том, что мы станем полководцами у них, но ничто не могло поколебать нас. Они уверяли нас, что крестоносцы продолжают проигрывать одно сражение за другим, что Иерусалим в осаде, а Антиохия уже взята Данишмендом, что почти все вожди, включая Раймунда Тулузского и Гуго Вермандуа, погибли в битвах, но мы не верили ни единому их слову, хотя и тревожились о том, как обстоят дела на самом деле, гадали, сколько правды в уверениях сарацин, а сколько лжи.

Я уже успел смириться с участью пленника и готовился к долгому пребыванию в плену, как вдруг наступило освобождение — Бодуэн договорился с сарацинами, и они освободили нас, получив от Иерусалимского короля огромнейший выкуп. Все же, при всей своей скупости и самодурстве, брат покойного Годфруа был глубоко в душе прекрасным человеком, и мы с огромной благодарностью склонили пред ним свои головы, когда прибыли к нему в Иерусалим весной 1103 года. К сожалению, многое из того, в чем уверяли нас сарацины, оказалось верным. Прошлый год был не очень удачным для крестоносцев. Гуго Вермандуа потерпел крупное поражение от сельджуков в Каппадокии, получил в той битве множество ран, от которых спустя некоторое время скончался. Не стало предпоследнего из девяти рыцарей Адельгейды. Я оставался последним. По всей Малой Азии крестоносцы терпели одно поражение за другим. Данишменд и эмиры Алеппо и Харрана громили.их, угрожая уничтожить все завоевания великого Годфруа. Бодуэн был более удачлив. Он проиграл египтянам битву при Рамлехе, но через несколько дней разгромил их в Яффе.

Меня страшно тянуло отправиться в Киев, но обида не пускала. Прошло уже два года с того страшного дня, когда я прочел письмо Евпраксии, а боль была жива в душе так, будто все случилось всего несколько дней назад. Меня угнетало воспоминание о том, как я отсек кисть руки у одного из бражников в киевском подвале, но я утешал себя, что, быть может, именно этой рукой он указывал на мою Евпраксию, посылая ей вслед хулы.

Еще одно печальное известие суждено мне было пережить — внезапно скончался благородный сын Генриха, Конрад. Ходили слухи, что он был отравлен, и я готов был этим слухам верить.

Пожив немного в Иерусалиме, я отправился в Европу, побывал дома, но мне не сиделось на одном месте, только движение, только пространство могли хоть как-то заглушить мою тоску по Евпраксии, и я отправился в Англию, где давно мечтал побывать, наслушавшись рассказов Джона Лонгрина, английского рыцаря, состоявшего в отряде барона Росслина и прекрасно отличившегося в битве при Дорилее. Лондон мне очень понравился, это был красиво спланированный и хорошо укрепленный со всех сторон изящными крепостными строениями город. Понравились мне и жители его, мягкосердечные и приветливые, отличающиеся широтой натуры. Они весьма благочестивы, о чем говорит огромное количество храмов — кроме епископального собора в Лондоне двенадцать больших монастырских соборов и более ста приходских церквей. В светской жизни лондонцы блистают изяществом манер и одежд, в развлечениях они неиссякаемы — без конца мне приходилось принимать участие во всяких представлениях и играх, а также в турнире копейщиков, в коем мне достался не самый последний трофей.